Длинные дни в середине лета

Наташка играла хуже всех, и еще очень давно ей было присвоено имя этой ни в чем не повинной страны, не блистающей на мировой арене спортивными достижениями. Виктор был то Бразилией, то Англией, то ФРГ — в зависимости от того, кто выигрывал чемпионат мира по футболу. Юра — только московским «Динамо». Света в коробочку не играла.

— Ну и пусть! — сказала Наташка. — А где Вера?

— Носится где-то. У матери спроси.

— Ничего вы, голубчики, не знаете. Слушай, а зачем вам вообще дети?

— Кому — вам?

— Мужикам.

— На собственного мужа погляди. Чего тут непонятного?

— Все. Он мне этим ребеночком все уши прожужжал, а теперь мучается, что не его.

— Можно я спрошу?

— Нет уж, хватит мне допросов. Почему вы все такие дураки?

— Полегче у тебя вопросов нет сегодня?

— Будем играть в коробочку?

— Будем, А тебе проблемы мироздания решать хочется?

— Где уж мне! Мне бы с Юркой разобраться.

— Чего с ним разбираться? Он что, ворует, фальшивые деньги делает, к толстой бабе бегает?

— Я боюсь его, когда он с работы приходит. Он смотрит на меня, словно узнать что-то хочет. Словно я последняя дрянь и он меня сейчас в этом уличит. Я же чувствую, как он смотрит на мою шею, руки — нет ли пятен. В пепельницу заглядывает — нет ли чужого окурка. И я не знаю, как себя вести. Я веселая — чему радуешься? У меня плохое настроение — о чем грустишь? Есть продукты в доме — кто принес? Нет еды — чем занята была? Он из всего сеть плетет, ему все годится, чтобы только поймать меня.

— Врешь ты все, — сказал Виктор, — кажется тебе это.

— Если бы я могла тебе все рассказать. Я думаю иногда, завел бы он себе и правда толстую бабу — может, успокоился бы.

— Мы будем играть? И что это у вас за страсть ковыряться в себе, в людях? Кому от этого легче?

— Ладно, — сказала Наташка, — давай играть. Только найди другой коробок.

— Вы чай будете пить? — спросила Света, открыв дверь из кухни.

— Не мешай, — сказал Виктор, — решающий матч на первенство мира.

— Ты там не очень активничай, — крикнула ей Наташка, — мы еще с Виктором ничего не решили. Нам пока некогда этим заниматься.

— Я думала, что они уже пьют, — сказала Светка, наливая чайник, — и телевизор включили. Чем-то его Наташка увлекла.

— Это она может.

— А я, наверное, нет. Мне кажется, что он меня иногда даже не видит — смотрит и не видит. Я для него, как предмет, картина какая-нибудь, которая все время висит перед глазами.

— Ну, картина ты роскошная. Такую грех не заметить.

— Мерси за комплимент. Что ты хороший муж, я уже говорила. Или ты хочешь комплимент другого сорта?

— А почему мы торчим на кухне? — спросил Юра. — Может, пойдем в комнату? И Обратно нужно кормить.

— Подожди, я хочу, чтобы ты все увидел.

— А что я могу увидеть? Это уже интересно.

— Представь, что мы с тобой в засаде («Тверже шаг ребята!» — опять включилась у него в голове эта пластинка). Ты почему-то его идеализируешь («По земле красивой мы идем»), да и он тебя стесняется. Это ему, конечно, мешает («В пехоте служим мы крылатой, — уже гремело у него в голове, и он плохо слышал, что говорит ему Света. — В пехоте служим мы крылатой... Рота! В пехоте служим мы крылатой...» — еще громче, перепонки сейчас лопнут). А если нас не будет, они вдвоем быстро поладят. Ты чего? Что с тобой?

— Ты говоришь, что у него с Наташкой? — сказал Юра, ему противно было слышать свой голос, такой он был жалобный.

— Ты с ума сошел. Разве я это говорю!

— А что?

— Конец света! Но можете вы думать о чем-нибудь другом? Интересно, сколько у вас ощущений — одно, два, три? Что-нибудь другое, кроме элементарного скотства, вы представить можете — вы, повелители? И говорят, что женщина создана из ребра такого дикаря!

— Чего она кричит? — спросила Наташка у Виктора. — Может, они там выпивают втихаря?

— А мы тоже можем. У меня где-то портвейн есть. Будешь?

— Можно. Только Обратно надо покормить. Я все привезла.

— Светка покормит. Доставь ей такое удовольствие.

Виктор поставил на столик две рюмки, вазочку с конфетами, открыл бутылку.

— А ты раньше вроде портвейн не пил, — сказала Наташка.

— Да, у нас в семье это почему-то считалось моветоном.

— Я тоже думаю, что большинство пьет сухое вино из пижонства.

— Есть контакт, — сказал Виктор, — давай выпьем за это.

— Нет, давай за меня. Мне Трандофилов вчера открытку прислал, предлагает Таню сыграть. Давай выпьем, чтобы Юра меня на работу отпустил.

— А как он не пустит? Ты свободный человек.

— Эмансипация наступит, когда рожать машины научатся. А пока все это вранье. Куда я денусь?

Они выпили, потом Виктор спросил:

— А зачем тебе эта Таня?

— Тебе тоже пьеса не нравится?

— Пьеса хорошая. Я про другое. Как это только объяснить? Вот ты сыграешь, допустим, Таню. Сыграешь гениально, потрясешь двести человек, или сколько там у вас собирается?

— Где уж там! Мне бы хоть, чтобы прилично получилось. Это ведь такая роль, что плакать хочется.

— Пусть так. Вот ты выложила все, что имеешь, вышло хорошо, зрители волновались, некоторые плакали. Были бурные аплодисменты, цветы...

— Цветы — это в Большом. Нам бы на поклон аплодисментов наскрести, чтобы хоть раз выйти.