Дм. Богров и убийство Столыпина

Допустим, что это так. Но неужели этих свойств достаточно, чтобы заставить опытного жандарма, к тому же, в тот период очень недружелюбно настроенного по отношению к Богрову, охарактеризовать своего «подчиненного», «сотрудника», подложившего свинью не только киевскому охранному отделению, но и тому высшему начальству, которое ему доверилось, как одного из самых замечательных людей, которых он встречал?

А встречал жандармский полковник Иванов во время допросов революционеров несомненно не мало замечательных людей.

Мы увидим, что последний допрос Дм. Богрова, произведен был жандармским полковником Ивановым, 10-го сентября 1911 г., т. е. накануне смертной казни. Неужели и тогда Дм. Богров, по мнению Струмилло, «носил маску», «лгал», «производил впечатление» только для того, чтобы заслужить одобрение полковника Иванова?

Уже вскоре после категорических выводов Струмилло, появляются новые статьи на ту же тему, совершенно иного направления.

Вот что пишет «по поводу старого спора» в 1926 г. товарищ Дм. Богрова по анархической работе Г. Сандомирский. Его статья особенно интересна еще и потому, что имя его нередко упоминалось в числе лиц, будто бы выданных Дм. Богровым. Относительно статьи и выводов Струмилло Г. Сандомирский замечает следующее:

«Здесь нагромождение психологических и фактических несообразностей; прежде всего к моменту совершения Богровым террористического акта, поскольку мне известно, над ним никаких партийных обвинений не тяготело. Никем он, как провокатор, разоблачен не был. Были у многих сомнения по адресу Богрова, но не только по его адресу. Таким образом, никаких немедленных импульсов, которые его толкнули бы на совершение акта, не было. Речь может идти лишь о внутреннем процессе перерождения, вне зависимости от каких либо внешних обстоятельств» (Г. Сандомирский. «К вопросу о Дмитрии Богрове. Каторга и ссылка», Москва, 1926, № 2 (23) стр. 34.).

«Но даже, если бы было так, как думает Струмилло, а именно что перед убийством Столыпина Богров был разоблачен, как провокатор, — какие у нас основания полагать, что Богров поспешил бы прибегнуть к самоубийству или к замене его террористическим актом?

Пора бы этому мелодраматическому представлению о кающихся провокаторах давно быть сданным в архив!

Последние годы Азефа, поведение на суде Складского и др. нам показали, как они, опозоренные, судорожно цепляются за возможность протянуть еще десяток-другой лет… Богров показал противоположное, и это обстоятельство уже одно заставляет нас относиться с большей бережностью к собираемым о нем материалам и, особенно, к выводам из них».

Сам Сандомирский приходит к следующим выводам:

«Жизнь Богрова представляет собою, несомненно, одну сплошную цепь неразрывно связанных между собою звеньев. Богрова в последние минуты нельзя понять, если не охватить этой жизни в целом... Не сумел этого сделать и я, для которого Богров и по сию пору остается психологической загадкой… Мне Богров представляется типичным героем Достоевского, у которого была «своя идея». К этой идее он позволил себе идти сложными, извилистыми путями, давно осужденными революционной этикой.

Разобраться в этих путях сейчас еще очень трудно, но уже с достоверностью можно сказать, что, в худшем случае, Богров был не полицейским охранником, а революционером, запутавшимся в этих сложных, «запрещенных» путях, которыми он шел неуклонно и мужественно к осуществлению «своей идеи» (Там же, стр. 30.).

«Кем был Богров до совершения акта, я до сих пор еще не знаю. Но то, что он проявил в своем последнем акте максимум самопожертвования, доступного революционеру даже чистейшей воды, — для меня не представляет ни малейшего сомнения» (Там же, стр. 33.).

Таким образом и для Сандомирского, по моему убеждению наиболее близко и глубоко почувствовавшего сложную натуру Дм. Богрова, все же Богров «по сию пору остается психологической загадкой».

Далее приходится остановиться на воспоминаниях Егора Лазарева, который заканчивает свою статью следующими словами: