Дмитрий Донской

Известно, что накануне появления у стен Москвы Тохтамыша в Кремль въехал «некоторый князь Литовский, именем Остей, внук Олгердов», и благодаря ему удалось поначалу наладить правильную оборону города. Известие это несколько загадочно. Кажется, ни в русских летописях, ни в литовских хрониках подобное княжеское имя более не встречается. Чьим сыном мог быть этот Остей — Андрея Полоцкого или Дмитрия Брянского, или еще кого-нибудь из старших Ольгердовичей? Впрочем, не легенда ли само «призывание» чужого князя к безначальному народу, в неуправный город? В русских летописях известен один-единственный Остей — московский боярин Александр Андреевич, младший брат Федора Андреевича Свибла, но вряд ли речь здесь идет о нем.

Итак, в Москве утвердилось некое подобие порядка, и ее жители, постоянные и пришлые, изготовились к обороне.

Ордынцы появились у стен Кремля 23 августа после полудня. Подошли они с напольной стороны и стали в благоразумном отдалении — «за три стрелища от града» — уточняет свидетель, то есть на расстоянии трех полетов стрелы. Вскоре малый отряд вершников приблизился к стенам, окликнули стоящих на забралах:

— Во граде ли князь Дмитрий?

— Нету его во граде, — отвечали сверху вроде бы даже с бахвальством.

Да, пожалуй, и без ответа можно было ордынцам догадаться, что великий князь отсутствует: очень уж возбуждены были и многошумны защитники города. Со стен трубили в трубы, дудели во всякие дудки и пищали, смеялись; некоторые явно были навеселе; иные озорники, порты скинув, показывали неприятелю срамные места, посылали царя ордынского куда подальше; а кто и плевался, сморкался вниз: соплей, мол, перешибем, отваливай…

Ордынцы внизу скалились раздраженно, помахивали саблями, рыскали кругом крепости семо и овамо, приглядываясь, примеряясь. Но к вечеру рать Тохтамыша куда-то попятилась от города, будто сообразили, что и подступаться бесполезно. Это еще прибавило веселья горожанам. Ночью многие пировали, по-хозяйски расположившись в боярских покоях, потчуя друг друга из серебряных ковшиков, из хрупких и витиеватых сткляниц.

Однако наутро чужая рать снова объявилась, и уже не только с напольной стороны, а отовсюду стояли ордынцы. Со стен посыпались стрелы, за первым второй жужжащий рой, но на излете мало причинили вреда опасливо отдаленным конникам. Те только саблями угрожающе помахивали. Били защитники города и из тяжелых самострелов и даже из «тюфяков», о которых принято считать, что это были первые на Москве пушки.

Затем и ордынские лучники, подойдя и подъехав поближе, открыли густую стрельбу, и кое-кому на забралах и на башенных площадках досталось на опохмел. В который раз подивились московские ратники ловкости степняков-лучников: метко стреляют, бестии, не только с места, но и на ходу, и на скаку, и вперед мчась, и наутек пустившись, со спины.

Под прикрытием стрелков к стенам кинулись пешцы с лестницами, и многие уже добежали, прислонили, вскарабкивались. Но тут сверху покропили их москвичи кипятком — в котлах с утра клокотал вар на случай приступа.

Отхлынули одни — Тохтамыш бросил на город свежую силу, эти рвались наверх с еще большим ожесточением. Со стен посыпались каменья, удары рогатин и секир, снова взрыкнули пушки. Один из горожан, купец-суконник по имени Адам, стоявший на Фроловской башне (нынешняя Спасская), углядел знатного воина в толпе ордынцев, прицелился в него из самострела и угодил тяжелой стрелой прямо в сердце. В рядах наступающих возникло замешательство, и приступов в этот день больше не было. И еще двое суток только издали поглядывали степняки на крепость вроде даже с уважением. Горожане опять приободрились: стены каменны, врата железны, ворог долго не простоит, лишь бы скорей соединились вовне Москвы княжеские рати.

Так бы закончиться «Тохтамышеву нахождению» ничем, но поддались осажденные на обман. Утром 26 августа к стенам города приблизилось несколько знатных ордынцев. В них не стреляли, понимая, что идут для переговоров. К своему удивлению, горожане увидели среди чужаков двух русских князей, похоже, Василия Кирдяпу и Семена — сыновей Дмитрия Константиновича Суздальско-Нижегородского. Дивно было и непонятно: как это во вражьей ставке очутились шурины великого князя московского, родные братья Евдокии?

Затеялось объяснение.

— Царь не на вас пришел, — кричали снизу, — но на князя вашего Дмитрия, а вас царь великий милует и ничего от вас не просит, ни откупа, ни выхода… Просит одного: встретить его с честью, с легкими дарами, а он только город посмотреть хочет, вам же дарует любовь и мир!..

«Не на нас пришел, но на князя нашего? Будто мы и князь не одна Москва?» — качали головами многие. Но верх взяли иные голоса: «Это кто же любви и мира не желает?! Мы мириться всегда горазды! Давай хоть с самим протобестией!..»

Может, еще и не обманулись бы так легко, если бы не вид двух русских князей, стоявших под стенами. Да, впрочем, что на князей пенять, не они же ворота распахнули во всю ширь, не они же улыбались во всю дурь. На свое простодушие попеняем, родимые.