Дмитрий Донской (1947)

— Ой, нету ее. И не было!

Трехлетний Юрий завизжал. Евдокия ласково вдавила в свои колени его мордочку. Юрий на три года отставал от брата, но тянулся, не желая ни в чем ему уступать. И не хуже Василия попадал в цель. Он был в отца — черен и смугл.

«В батю!» — думала мать, прижимая Юрия.

В это время Евдокия узнала, что из монастыря заехала к княгине жена князя Боброка, Анна. А тут еще пришла во двор жена Бренка: боярыне было любопытно глянуть на великокняжеское добро.

— Сушишь, Евдокия княж Дмитриевна?

— На то и весна.

Бренкова медленно опустила глаза:

— Только ли на то, не знаю.

— А что ж еще?

— Не одна рухлядь залеживается, а ведь и бабы тоже.

Евдокия засмеялась:

— Ну, твой Михайло Ондреич залежаться не даст.

— А мне русые не по душе. Размазываются, как тесто!

— Пойдем наверх. Там княгиня Анна: за мужем заехала.

Она пошла впереди гостьи, круглоплечая, плотная, упруго ступая вверх по дубовой лестнице.

— У меня эту зиму меды удались. Отведай.

Запыхавшаяся боярыня едва успела сказать, как и у нее хорошо настоялся мед:

— На укропе. Духовито, крепко.

— А варила?

— Варила, варила…

Крепко и ароматно пахло в палатах древесной смолой, травами, корешками, развешанными по углам, растыканными позади икон.

Женщины разговаривали. У Бренковой новостей было много, но строгая лицом Анна неодобрительно косилась на нее.

Евдокия подозвала девушку:

— Там скоморохов нет ли?

Анна перебила ее:

— Нет, Овдотьюшка, мне время домой.

— Да князь Дмитрий Михайлович наверху спит. Обожди, как встанет.

А девушка радостно говорила:

— С утра трое ростовских внизу сидят. Да Тимоша коломенский с медведем на дворе стоит.

— Удумала! Медведя сюда весть! Песельников покличь.

Песельники вошли, поигрывая и напевая еще на лестнице. Принялись низко кланяться:

— Матушке княгине Евдокие Митриевной. Дай тебе бог здравствовать и красоваться, многие лета с красным солнушком миловаться! Заводи, Олеша, переладец!

Они гудели, приплясывали. Беспечная песня плясала вместе с ними, лапотки поскрипывали. Девушки, толпясь в дверях, пересмеивались, переталкивались локотками.

Старший из скоморохов, все еще разводя руками, остановился среди горницы и запел:

Славны богатыри во Киеви,
Славны звоны в Москве-городе,
Сладки поцелуи коломенские,
Широки подолы рязанские,
Лубяные сарафаны во Суждали,
Люто любы любки белевские,
Белопузы вдовки литовские…

Вдруг осекся и принялся низко кланяться, а за ним и остальные: в дверях стоял князь Боброк, еще румяный от сна.

— А побывальщины петь горазд? — спросил князь старшого.

— Пою, господине.

— Перейми новую. Писцы те скажут. Она ими списана.

Старший кинулся было к дверям, писцам внимать, но Боброк остановил:

— Нет, уж вы сперва княгинь потешьте.

И скоморохи снова загудели в дудки, задвигались.

Когда песни смолкли и женщины ушли к вечерне, скоморохи сели внизу на широкой скамье и писец внятно принялся читать им слова побывальщины:

Пред собой ты дверь пятой распахивай,
С головы шелома ты не сбрасывай.

Старший, грозя пальцем, перебивал писца:

— Погодь, погодь! Как тут, значит? Это татарин посылает ко Владимиру посла и наказывает…

— Пред собой ты дверь пятой распахивай…

— Уразумел. Не кланяйся, дескать, русскому князю. Понимай об себе.

И писец волновался, боясь ошибиться, боясь, что певец поймет его неправильно.

А когда по песне завязался бой, писец начал подозрительно переспрашивать певца:

— Разумеешь? Надобно петь так, чтоб от татар пух летел.

— Вроде как Бурхана нонече…

— Тсс… — покосился писец, — об этом только Бурхан знает. Никто не видал, никто не слыхал.

— А слух как удержишь? — спросил младший.

— А слух пущай себе идет. Туда ему и дорога.

Когда вся побывальщина перешла с бумаги на память, старший ее запел. Старинный лад ожил, наполнился новым смыслом, и певец взволновался: впервые, хоть в песне, он бил татар.

И он понес ее на многолюдный город Москву.

А Боброк стоял позади Дмитрия в церкви Спасского монастыря и, слушая вечерню, что-то шептал свое, не похожее на мирный поток молитв.

Четвертая глава КРЕМЛЬ

Ставили башню скоро. Скоро умели тогда строить. Деревянные церкви оттого и назывались обыденными, что ставили их, отделывали и освящали обыденкой, дружно, в один день. Таковы были русские плотники. Каменную Михайловскую церковь в Москве сложили за один год и считали время это долгим; монастырскую Михайловскую церковь в Чудове тоже сложили в один год. Таковы были русские каменщики. Но бог имел время ждать, а враги могли и не пождать окончания московских стен, посему башню положено было соорудить в течение ста дней.

Возле стены, напротив тайника, сколотили деревянный вертеп и разместили там на жилье каменщиков. Тесно было и темно. Потолка едва не касались теменем, а Кирилл и касался. Окна прорубать почли излишним: «Не хоромы, чать, а людская!»