Дмитрий Донской

Итак, история гибели московского тысяцкого, скорее всего, отражает жестокую борьбу между боярскими кланами. Но нет никаких оснований видеть в этой истории свидетельство слабости князя Ивана Ивановича как правителя. Более того. Существуют свидетельства прямо противоположного характера. Тщательный анализ духовных грамот Ивана Красного и других актов той эпохи, выполненный современным исследователем, позволил увидеть отца Дмитрия Донского в совершенно ином свете.

«Духовные Ивана Ивановича свидетельствуют, что после смерти великого князя Семена Ивановича и его младшего брата Андрея в Московском княжестве произошел настоящий переворот. Единственный оставшийся в живых взрослый мужской представитель московского княжеского дома звенигородский удельный князь Иван Иванович захватил власть в свои руки. Он установил контроль над Серпуховским уделом скончавшегося князя Андрея Ивановича, управлял волостями этого удела своими великокняжескими боярами, но главное — занял московский великокняжеский стол. Вдова Симеона Гордого Мария Александровна была лишена наиболее крупных из завещанных ей мужем владений — городов Можайска и Коломны. У нее были отняты все можайские волости и несколько коломенских, она лишилась прав и привилегий на московские доходы и повинности населения. Если иметь в виду не форму, а существо, то необходимо заключить, что Иван Красный грубо нарушил духовную грамоту Симеона Гордого, которую скрепил собственной печатью. Завещательные акты самого Ивана Ивановича должны были узаконить совершившийся переворот и утвердить новый порядок вещей: обеспечение преемственности великокняжеской власти за старшим сыном Ивана Дмитрием» (213, 278).

Таким образом, Иван Красный был сильным и склонным к произволу правителем, обладавшим стратегическим мышлением. Стремясь к сосредоточению земли и власти в руках старшего сына (и тем самым, в конечном счете, — к единовластию), он задевал интересы других членов московского княжеского дома и стоявших за ними групп правящей элиты. Отсюда — жестокие столкновения, борьба «партий», в которую был вовлечен и сам князь. И не отсюда ли неожиданно ранняя кончина князя — в возрасте тридцати трех лет — в год, когда летописи не сообщают о каких-либо эпидемических явлениях?

Дмитрий унаследовал от отца проблему выстраивания отношений с боярством и решал ее традиционным методом кнута (репрессий) и пряника (пожалований). Но соотношение этих методов Дмитрий существенно изменил в пользу кнута.

И еще одна черта, которую можно понимать как преемственность политики отца и сына. Под 6876 (1358) годом летопись сообщает о том, что московский князь Иван Иванович позволил себе необычайную смелость: не впустил в свои владения ордынского «великого посла царева сына» Момат Хожу (41, 230). В этой истории много неясного. Лаконичное летописное сообщение можно понять так, что «посол» занимался размежеванием спорных владений в Рязанской земле и собирался продолжить свою деятельность в Московском княжестве. Не ожидая от этого «землемера» ничего хорошего, князь Иван «не пусти его во свою очину в Русьскую земьлю» (43, 67). Эта смелость осталась для Ивана без последствий, так как «посол» вскоре стал жертвой каких-то придворных интриг в Орде.

Об этой истории говорила тогда вся Москва. Такого рода события, точно кованые гвозди, были вбиты в семейную память потомков Калиты. Придет время — и Дмитрий, идя по стопам отца, не пустит в свои владения татарский отряд, опустошавший Рязанское княжество. Это произойдет летом 1373 года (43, 104). А еще год спустя молодой московский князь окончательно выйдет из подчинения Орде…

Воспитание сына

Помимо политических уроков, преподанных на личном примере, князь Иван, безусловно, заботился о воспитании старшего сына, наследника престола при помощи обычных уроков. После его кончины эта забота перешла к матери, княгине Александре, воспитателю княжича («дяде») Василию Вельяминову, а более всех — к «ангелу-хранителю» московского княжеского семейства митрополиту Алексею.

Не знаем, какие успехи показывал будущий полководец за школьной партой. Но никак не можем согласиться с тем, что воспитанник митрополита Алексея — ученейшего человека своего времени, создавшего собственный перевод Евангелия с греческого языка на русский — в зрелом возрасте «не умел ни читать, ни писать» (206, 73). Основанием для такого суждения служит одна слишком буквально понятая фраза в «Слове о житии великого князя Дмитрия Ивановича» (в редакции Никоновской летописи). Восхваляя покойного князя, агиограф (возможно — Епифаний Премудрый) восклицает: «Еще дръзну несрамно рещи о житии великаго князя и царя Русскаго Дмитриа Ивановича, да, се слышаще, царие и князи научитеся тако творити; сий убо от уныя версты Бога возлюби и духовных прилежаше делех; аще и книгам не учен сый добре, но духовныа книги в сердци своем имяше» (42, 112).