Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь

Про то и песня сложена:
Как со вечера разбойник,
Он коня свово поил,
Со полуночи разбойник,
Он овсом его кормил.
А поутру он, разбойник,
Он оседлывал коня,
Молодой своей хозяюшке наказывал:
„Ты не спи-ка, не дремли,
Под окошечком сиди!“
Я сидела и глядела Вдоль по улице в конец:
Вот не идет ли мой миленькой,
Не воротится ль назад?
Гляжу: миленькой идет,
Девяти коней ведет,
На девятом, на вороном,
Сам разбойничек сидит.
Подъезжает ко двору,
Трижды тростью в ворота:
„Отворяй, жена, ворота,
Пускай молодца во двор!
Еще вот тебе подарок,
Не развяртывай, стирай!“
Не стерпела, развернула —
Не устояла на ногах,
Увидала рубашечку знакомую.
„Уж ты вор ли, вор-губитель,
Зачем брата зарезал,
Ты зачем брата зарезал,
Свово шурина сгубил?“
„Я за то его зарезал,
Перва встреча встретилась.
Я на первой да на встрече Отцу с матерью не спущу,
С плеч головушку снесу!
Я рукой ему махал,
Головой ему качал:
Не попадайся, брат и шурин,
Ты на первом на пути…“

Пойманным набивали колодки на шею. На привалах эти несчастные не знали, как лечь, как приклонить голову, маялись, шли, спотыкаясь, в полубреду, с налитыми кровью глазами… Падали наконец, и только тут, умирающих, освобождали их от страшного хомута, понадобившегося иному беглецу.

Васька знал все это заранее. Знал и про степь, и про бескормицу и потому не пытался бежать. На ночлегах, похлебав жидкого варева, молча валился в траву, засыпал, берег силы. Не просто пешему, и так-то сказать, даже и по своей, охочей надобности добраться до Кафы! Баб с детями иных хотя везли на телегах: мало толку погубить в степи нажитое добро. За трупы не заплатят кафинским серебром, и обожравшийся падалью ворон не прокаркает своего „спасиба“ татарину…

Васька брел, обмотав ноги тряпьем, брел без мысли, не отвечая на осторожные разговоры сотоварищей: „Вот бы бежать, ты-то знашь степь, не впервой, гляди, и татарский ясак понимать?“ Понимал. Слово-два кидал татарину, когда над головой угрожающе вздымалась ременная плеть. Помогало, отходили, ворча, когда и добрели, уведавши, что полонянник понимает ихнюю молвь, а что толку?

Дул холодный ветер. Сухо шелестела трава. Забыли, что значит мыться, спать на соломенном ложе, а не на земле, все обовшивели. От женок, бредущих рядом, остро пахло не по-хорошему. Што скот! Скот и был: райя, товар, нелюди…

Когда достигли наконец Большого Юрта, уже первые белые мухи кружили в воздухе. Полон выстроили на истоптанной скотом, густо покрытой навозом площади. Генуэзские фряги расхаживали по рядам, открывали рты: целы ли зубы? Тискали груди у женок, прикидывали, сколько дать за товар, сбивали цены. Хозяева горячились, в свою очередь щупали мускулы, кричали, что товар хорош: подкормить, дак холоп будет добрый!

Уставшие, безразличные ко всему, полонянники усаживались на землю, под плетью, не вставая, покорно клонили головы, было уже все равно! Гребцом ли возьмут на галеру, еще ли куда — все едино…

Вот богатый фрязин волочит купленного отрока, а тот, оборачиваясь, кричит: „Мамо! Мамо!“ — и мать бьется в руках у татарина, рвется за сыном. И чего кричит, глупая! Все одно уведут! Иного родишь, коли купит тебя в жены какой татарин… Вот двое гостей торговых щупают, вертят перед собою высокую девку в лохмотьях некогда богатого сарафана, со строгим, иконописной красоты, измученным лицом. Верно, боярышня какая ал и богатого мужика дочь. Обсуждают, качая головами, стати рабыни, цокают, спорят, вновь и вновь бьют по рукам. На рынках Средиземноморья русский товар в великой цене, а русские рабыни считаются самыми красивыми среди всех прочих.