Смерть, то есть распад нашей внешней, плотской, или тварной, оболочки, с разрушением составляющих ее элементов и угасанием тех чувств, которые определялись и вызывались этой бренной и преходящей плотью, распад, сопровождающийся высвобождением и, по-видимому, переходом в некое новое, неизвестное нам состояние того, что бессмертно — Духа, а возможно, и души — о чем не угасают споры уже целый ряд тысячелетий, — смерть, повторим, неизбежный исход и конец для всякого живого тварного (сотворенного) существа. Для каждого мыслящего существа, проясним мы, ибо ужас смерти понятен и доступен токмо людям. Мыслящее "я" в нас не может смириться с гибелью плоти и чувств, плотью вызываемых, и тому такожде много тысячелетий! И чем от дельнее, своеобычнее воспринимает себя человек, чем более он мнит себя, именно себя неповторимой личностью, тем острее, тем грозней для него ощущение неизбывности своего конца.
написал перед смертью своей великий русский поэт и человек, безусловно верующий, Гаврила Романыч Державин.
Так! И пока наш ум и чувства устремлены к радостям и горестям днешнего бытия — только так! Прибавим мы, и прибавим с горечью. Ибо так все-таки не должно быть. И ум, и дух человеческий обязаны воспарить над тленом бытия, и даже над тленом личного своего бытия. Блаженны те, кому дается это! А те, кому дается, это или нищие духом, те самые "простые" люди, для коих ихняя жизнь — лишь продолжение жизни общей, родителей, дедов, прадедов, столь же закономерно перетекающей в жизни детей, внуков, правнуков, всех тех, кто придет после и будет пахать то же поле, растить тот же хлеб, пасти тот же скот, так же ткать и прясть, так же петь и сказывать сказки, так же крестить, венчать и хоронить ближних своих, продолжая бесконечную нить общей жизни, которая идет не кончаясь, хотя все те же, коих мы зрим окрест, исчезнут меньше чем через столетие и заменятся новыми, такими же или чуть-чуть другими. Но пока "чуть-чуть" — народ, язык, жив, а когда "другими" — то умирает народ, уступая место иным языкам и культурам… Это для "простых" — и очень непростых на деле! — людей. Но не для тех, кто возвысился, кто почел себя избранником, кто, творя, говорит: "я", а не "мы". Для тех жизнь — мучение и смерть — тягостный ад. И только на горних высотах духа — и всегда на высотах религиозных, не иных! — возможно опять достижение того ясного, и простого, и безмерного, и глубокого сознания закономерности жизни и смерти, зримого исчезновения и духовного бессмертия нашего тварного существа…
Быть может, осознание земной гибели как перехода в иной, высший и лучший мир есть величайшее достижение нашего духа, к коему возможно и надобно идти всю жизнь, от колыбели и до гроба, непрестанно "работая Господу" и обарывая в себе гордыню, злобу и пехотный, "животный", как утверждаем мы, эгоизм.
Присовокупим к сказанному, что "дух живой", те самые энергии творчества, не равно и не одинаково разлиты и проявлены в людях, сущих с нами и окрест нас. Недаром и соборная память человечества отмечает не всех, но немногих: праведников, святых, созидателей, подвижников, колебателей бытия и даже творцов зла, посланных дьяволом, ибо в постоянной борьбе с владыкою бездны протекает жизнь осиянных светом и чающих воскресения! И даже так, что с уходом того или иного из творцов жизни меняется сама жизнь, изгибает, рушит эпоха, меняется нечто в бытии целого племени.
И точно так со смертью владыки Алексия изменилось само время, изменилось не вдруг и не враз, ибо продолжал жить игумен Сергий и многие иные, вскормленные или поднятые Алексием к свершению подвига. И все же с ним уходило время! Он не дожил двух лет до Куликова поля, но и, спросим, должен ли был дожить? Он подготовил, создал, снарядил к плаванию величавый корабль московской государственности, и он должен был умереть, уйти, поставив последний знак на содеянном и произнеся вечные слова: "Содеянное — хорошо!"
А бури грядущего плавания, а скалы, и мели, и ярость ветров, и тайны неведомого пути, и даже неискусство кормчих — это забота других, тех, кто принял оснащенный корабль и встал в свой черед у кормила.
Владыка Алексий умер двенадцатого февраля 1378 года, а наезд патриарших послов совершился за два года до того, зимою, в начале 1376 года, и за два года этих произошло столь многое и со многими, что ум с трудом вмещает толикое изобилие событий в столь малый срок, и опять напоминается нам, что время отнюдь не равномерно, в нем есть свои омуты и быстрины, и порою оно едва движется, а порою — стремительно бежит, и в том тоже заключены высший смысл и тайна бытия, сокрытая от нашего смертного взора.