Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь

Охо-хошошки!
Как в севодняшной Божий день,
Да во теперешной святой час,
Да из перевалушки темныя,
Да не из тучи-то грозные,
Да ишче не громы те грянули, Да как мок-то ведь кормилицы, Да по рукам-то ударили!
Моя родимая матушка,
Да пожалей меня, мамушка,
Да старо-прежней-то жалостью! Как растила да холила Ты свое-то чадо милое!
Отдаешь меня, мамушка,
Ты чужому-чуженину!
Я пойду-то на буевце,
Упаду ничью на землю!
Ты откройсе, гробова доска, Отмахнись, покрывалушко,
Ты родимой мой татуппсо,
Ты восстань на резвы ноги, Пожалей чадо милое,
Ты свою-то кровинушку!
Как твое-то чадо милое Отдают чужу-чуженину,
Увезут в дальнюю сторону!
— Ну, завели девки, — крутит головою Семен, яро врубаясь в брызжущий желтыми, точно масло, щепками сосновый ствол. — Теперя им на неделю вытья!
Стучат топоры. Причитает Любава, девки подголашивают ей, и уже первые гляделыцики останавливают у ворот:
— Гляди-ко! У Федоровых свадьба! Дочерь, никак, отдают!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Спокойно умереть Алексию так и не дали. Теряющий силы старый человек, не давши согласия назначить Митяя восприемником своим, в конце концов "умолен быв и принужден", как гласил летописец, сказать:

— Аз не доволен благословити его, но оже дасть ему Бог, и святая Богородица, и преосвященный патриарх, и Вселенский збор.

Ничего больше Дмитрий так и не добился от Алексия. Поставленье Митяя, таким образом, отлагалось до соборного решения Константинопольской патриархии.

Слухи поползли, что умирающий Алексий передал свой перстень и посох Михаилу-Митяю, тем самым все-таки благословив Князева возлюбленника. Многие верили. Москва глухо роптала. На митрополичьем дворе ежеден собирались толпы народа. У дверей владычного покоя караулили виднейшие игумены и архимандриты московских и переяславских монастырей, свирепо или укоризненно поглядывая друг на друга.

Леонтий, упорно не отходивший от постели Алексия, все с большим и большим трудом проникал во владычный покой. Здесь была тишина, особенно пронзительная после ропота, броженья и гула, окружавших дворец.

— Ты, Леонтий? — спрашивал хрипло умирающий, с трудом подымая усталые веки и сперва мутно, потом все яснее и ясней вглядываясь в лик предстоящего.

— Грамоту… написал?

Леонтий пригибается к ложу, ловит тихие слова:

— Грамоту… Киприану… пошли… Пусть объединит… Ольгерд умер… в Литве пря, одолевают католики… Киприан… должен… будет… сесть на Москве!

Каждое слово давалось Алексию с трудом, но разум не изменил старому митрополиту и ныне:

— Напиши… оже будет решено патриархией… и я… благословляю его!

Он и теперь, умирая, заботил себя одним: устроеньем церковным, которое ныне уже Киприан, неволею, должен будет сохранить, объединивши православных Литвы и Руси. А Митяй, и не желая того, разрушит, отдав литовскую часть митрополии под власть католического Рима…

Горячая волна ужаса, восхищенья и скорби обливала сердце Леонтия, когда он писал и перебеливал дорогую секретную грамоту, которую он еще должен будет укромно вынести и тайно ото всех переслать Киприану…

Почему они, все, не догадывают о сем, а он, единый, знает? И знает наперед, что должно для блага Руси? Или потому, что уже перешел за грань земной судьбы и видит отверстое потустороннему взору?

Леонтий и сам теперь жил как бы в двух мирах, напряженно провожая последние часы земного пути владыки, после чего шумное сборище окрест, и ряды иерархов за порогом, и московская кутерьма казались нелепою и пустой морокой, тяжелым, болезненным сном, в котором безлепо совершаются непонятные здравому уму поступки: так, после очередного нахождения князя с боярами исчезает святительский посох. И Леонтий, следя редкое дыхание владыки, думает о том, сколь суетны и мелки они все перед величием этой смерти, сколь не в подъем тому же Митяю наследство Алексия, тот крест, который нес он, не сгибаясь, на раменах своих все эти долгие годы.

— Ты здесь, Леонтий?

— Да, владыко!

— Грамоту отослал?

— Да!

— Завтра, на заре, я умру. Не отходи более от меня! — И, много позже, тихо: — Господи! Ты веси тяжесть прегрешений моих! Смилуйся надо мною!