Дмитрий Донской. Искупление

— Я дарю тебе этого сокола. Бери его, Мамай! Великий темник резко оглянулся и расплылся в улыбке, не разжимая зубов, как при сильной боли.

Доброй выдалась охота. Немало птицы и зверья достали им соколы.

Прощаясь, Дмитрий сказал:

— Добро за добро, Мамай: скажи, почему ты привязываешь голову сокола ремнями к груди?

Мамай загадочно улыбнулся и сказал по-татарски что-то быстро и невнятно, и ускакал в сторону Сарая.

— Что он молвил? — спросил Дмитрий Елизара.

— Он сказал: сокол — птица вольная. Чтобы она не улетела, ей надобно голову привязывать, пригнетать к груди, дабы не видал сокол неба.

"Не видал неба..." — повторил Дмитрий про себя и помрачнел.

Он вспомнил Русь.

Часть вторая РОЗНЬ

И на страже земли Русской мужественно стоял...

Князей русских в земле своей сплачивал.

Слово о житии великого князя

Дмитрия Ивановича

1

олгожданной, вымоленной благодатью пришла на Русь весна. Благостная и трепетная, будто и не сестра минувшему лету-суховею, она грянула на пасху ручьями, омыла весёлыми первыми грозами землю и сама принарядилась в яркие невестины одёжки — глядите, радуйтесь, живите!.. И радость была — радость надежды, что может быть, оставшиеся в живых сумеют посеять жито и дождаться колоса. Весёлые дни да ранние рассветы с птичьим перезвоном приглушали скорбь по умершим от голода. Убрали последних несчастных, умерших в дорогах и под заборами во градах и весях, справили последние сороковины — знать, надобно жить. От земель новгородских и псковских, где хлеб водился даже в прошлую зиму, волоклись уцелевшие странники, больные, страшные, но живые. Как на диво глядели люди на оставшуюся скотину, с рёвом вышедшую на скудные ещё весенние поляны, исхудавшую, в клочьях невылинявшей шерсти, но тоже на диво живую. Всю зиму, целую весну и лето десятки, сотни ручьёв, речушек, малых и великих рек и озёр кормили Русь дармовым, спасительным кормом — рыбой. Будто провиденьем было уготовано её превеликое множество, и давалась она людям необычайно легко в обмелевших, усохших водоёмах... Теперь позади и это, и вот уже лист на дереве теряет клейковину, и первые травы тешат людей и животных, и первый оратай сначала под Рязанью, потом у Москвы, а тут уж и за Тверью — повёл сохой первую борозду. Вершись, о преславная и горькая, неистребимая и многотрудная жизнь человеческая на сей земле! Вершись и радуйся короткой тишине...

* * *

После заутрени девка-холопка убирала в сундук сарафан великой княгини Тверской. Тяжёлый, шитый серебряной канителью по голубому шёлку сарафан не ложился ровно в переполненный сундук, набитый "под колено". Великая княгиня сама соизволила приложить руку: осторожно расправила, пригнела крышку и села поверх неё.

— Запирай! — повелела девке.

Не успели они закрыть сундук, как в палату вошёл великий князь Михаил Тверской.

— Притворяй дверь! — сердито обронил он за плечо шедшему следом племяннику, и по тому, как было это сказано, княгиня поняла: дела в княжестве снова пошли худо.

— Чему вызарилась? Ярлык мнёшь да топчешь? Девка-холопка сгорбилась и кинулась вон из палаты, убоясь тяжёлой князевой руки. Михаил согнал княгиню с сундука, отворил крышку и достал, разрыв одежду, великоханский ярлык с самого дна. К столу отошёл, потеснив жену плечом, всей тяжестью своего крупного тела, полнеющего на пороге сорокалетия. Ярлык он не стал читать сколько читано, а толку-то! — он сердито расправил мятую кожу-хартию, совсем ненужную в сегодняшнем совете с боярами, и воззрился на жену:

— Ярлык топчете? Топчите уж и меня!

— Не мели не дело-то, княже...

— Молчи! — топнул ногой Михаил, и серебро седины заискрилось в длинных прямых волосах его. — Сие есть непочтение ко мне!

— Всё об себе да об себе! Сына, вон, держит на Москве Дмитрий, великой князь, а чей тот сын? Твой, единородной! — ополчилась жена, и брызнули из глаз её слёзы — слёзы горя материнского, обиды, слёзы защиты от грозного мужа.

Молча прошёл он в угол крестовой палаты, открыл кованный золочёной медью сундук, на коем в недавние годы спал в детской повалуше его наследник Иван, и убрал в тот сундук никчёмный ныне великоханский ярлык на великое княжение Володимерское. Убрал. Сел на крышку. Задумался. Ничего тут не выплетешь из правых слов жены. Ничего. Ванька, сукин сын, пропился в Орде, промотался до нитки холстинной, до медной деньги татарской и ещё назанимал, да сколько! Целых десять тысяч рублей. Столько всё княжество дани не платит за год. "Ох, Ванька, Ванька, надёжа моя, горе моё..."

— Михайлушко, выкупи сыночка у Дмитрия Московского! — как на грех заголосила княгиня на весь терем.

Князь Михаил только зубы сжал.

— Михайлушка, выкупи сыночка! — вновь возопила жена.

— Изыди, сотона! Налелеяла отпрыска — пьянь беспробудну! Вот оно, ваше колено корчемное! Изыди!