Дмитрий Гулиа

— Я люблю свой язык, — пылко говорил он однажды на Сухумском бульваре, — люблю потому, что на нем мне легче петь свои песни, слагать стихи о наших горах, о партии, этой могучей вершине, о нашем добром народе. Вот почему я думаю, что ног ничего равного этой земле — моему краю, — хотя. наверное, есть много красивых и ничем ему не уступающих мест.

Эти слова звучат в моих ушах и сейчас.

…Дмитрий Гулиа писал: «За время литературной деятельности у меня были памятные встречи с А. Толстым, А. Фадеевым, А. Исаакяном, В. Шишковым, М. Рыльским, П. Тычиной, М. Джавахишвили, Г. Табидзе, Н. Тихоновым, К. Фединым и многими другими». О них отец всегда говорил неизменно тепло. Одну из таких встреч я сам наблюдал.

Летом 1936 года Фадеев отдыхал в Сухуме. Он писал роман «Последний из Удэге». Фадеев рассказывал, что Союз писателей работает не очень-то хорошо, особенно неудовлетворительно руководство «толстыми» журналами. Он вынашивал различные планы и мысли, которые собирался изложить в обширной записке. Фадеев походил на легкоатлета, приехавшего в Сухум на тренировку.

Отец пригласил его на семейное торжество: женился мой брат Владимир и впервые появился у нас вместе с женой. Гостей собралось много. Толумбашем отец назначил своего брата Ивана. Но вскоре выказал недовольство его «деятельностью». Разгорелся спор. Фадеев принял горячее участие в этом споре и часто потом вспоминал о нем. Речь шла о том, за кого раньше пить: за брата, который явился виновником торжества, или за меня, как старшего из сыновей, что очень важно с точки зрения абхазского застолья. Отец настаивал на последнем.

Фадеев пел протяжные донские песни. И пел, надо сказать, с большим чувством.

Фадеев познакомился с некоторыми произведениями абхазских писателей на русском языке и высказал свое мнение о них на собрании литераторов. 9 апреля 1936 года в «Советской Абхазии» появилась заметка об этом. (В ней, между прочим, было сказано: «В «Альманахе» помещен и ряд хороших очерков. К ним тов. Ал. Фадеев относит «Три школы» Д. Гулиа…»)

3

В тысяча девятьсот тридцать шестом году исполнилось сорокапятилетие творческой деятельности Гулиа. Правительство Абхазии создало солидную юбилейную комиссию. Нестор Лакоба на сессии Центрального Исполнительного Комитета Абхазии говорил: «До революции в Абхазии был только один писатель абхазец — Д. И. Гулиа. Сейчас мы имеем целую организацию писателей…»

Первого писателя собиралась чествовать вся республика.

Хотя юбилейная комиссия была создана, но настроение было далеко не юбилейное. Начались необоснованные репрессии, готовились судебные процессы. Из членов юбилейной комиссии мало кто остался в живых. Руководство в Абхазии обновлялось несколько раз…

И все-таки юбилей состоялся. Его отпраздновали в Государственном театре Абхазии. Сердечность торжества захватывала каждого, кто присутствовал на нем. Абхазские газеты посвятили передовые статьи и целые полосы этому событию. Михаил Делба, выступавший докладчиком, сказал: «Сорокапятилетний юбилей литературного творчества нашего любимого поэта Дмитрия Гулиа — основоположника абхазской литературы — есть подлинный народный праздник…» Огромное количество телеграмм со всех концов Советского Союза свидетельствовало не только о славе Гулиа, но и о том, что абхазская литература пробивала дорогу к всесоюзному читателю. Все ли абхазские литераторы понимали это? Не знаю. Трудно отвечать за всех. Кажется, большинство понимало. После торжественного заседания ужинали не чуреком и чесноком, как когда-то, а по-настоящему: правительство Абхазии организовало большой прием, и у нас дома тоже звенели бокалы и мать удивляла гостей пряностями абхазской кухни. Много веселились. Отец вопреки болезни нарушал жесткую диету. Самсон Чанба в качестве руководителя абхазской писательской организации принимал в юбилее самое деятельное участие. Большую радость доставило отцу приветствие грузинских ученых — старых друзей во главе с Иваном Джавахишвили. Они прислали «неутомимому деятелю научного изучения абхазского языка и истории Абхазии приветы и лучшие пожелания». Слов нет, прекрасно прошел юбилей. Но на душе оставалась тяжесть: по всей стране шли аресты. И никто толком не понимал, в чем дело. Впрочем, вся пресса клеймила «врагов народа» и «убийц». Каждый, кто попадал под арест, немедленно «вызывал» на себя «великий гнев народа» как шпион и убийца.

Самсон Чанба в те дни часто хаживал к нам. Как раз напротив нашего дома помещался табачный склад, где он вел в рабочем кружке беседы о текущей политике и новой Конституции. У нас он коротал время, пил чай и шел затем на занятия.

— Самсон, — спросил как-то отец, — что происходит на белом свете? Что случилось? Откуда столько убийц и шпионов?

Чанба пожал плечами.

— Дмитрий, можешь уважить мою просьбу?

— Могу.

— Не говори об этом вслух. Пощади нашу литературу, подумай о детях.

Отец возмущался:

— Ничего не понимаю! Неужели и спросить опасно?

Чанба поглядел на него своими грустными глазами и коротко ответил:

— Да.