Дмитрий Лихачев

В возрасте девяноста двух лет, подводя итоги своих отношений с властью, а заодно и Москвой, он написал: «За последние годы я был всего один раз в Москве и поразился разгулу пошлости, безвкусия. Впрочем, Петербург трусит вслед за Москвой».

В институте на всех наиболее важных мероприятиях он старался бывать — и его появление каждый раз производило на всех сильное впечатление — и то, что происходило без его ведома или вопреки ему, попадало под его суровый взор: он ничего не забывал и все контролировал. Однако — силы убывали. Он пишет Енишерлову в 1997 году:

«Я перестал ездить за границу — был только 4 дня в Ницце, где мне давали премию за „Поэзию садов“ и где я открывал главную улицу — возвращал ей старое название: вместо улицы Сталинграда — улица императриц, вдовы Николая I и Королевы Виктории.

Сопровождение Герры (Рене Герра, известный славист, главный специалист по искусству и литературе русской эмиграции. — В. П.) было очень полезным, от него я узнал много интересного… его не любят многие за злой язык, но я думаю, что он справедливо судит (и осуждает). С его оценками приходится считаться… Вот видите, какой у меня старческий почерк. И с этим (почерком. — В. П.) очень трудно бороться».

Старый его друг Сигурд Оттович Шмидт в 1997 году получает от него такое письмо:

«…Не могу написать вам статью в ваш сборник. Посвящаю вам очередное издание „Писем о добром“…

Еду в Италию на 10 дней. Повезут в кресле на колесах. Я уже так летал. В Италии мне дадут премию за „Поэзию садов“ и оплатят сопровождение (внучка Зина)».

Но в доме благополучия не было. Внучка Зина, оставшаяся без мамы, очень остро воспринимала жизнь семьи и оставила самые подробные, самые эмоциональные воспоминания. Дмитрия Сергеевича она часто видела вблизи, усталого, «не в лучшей форме», без того душевного подъема, который он возбуждал в себе на трибуне, или на кафедре, или перед телекамерой, без мантии «академика всех академий мира» и прочих парадных регалий. И впечатления эти, конечно, отличались от «общеизвестных». Когда Дон Кихот снимает свои «доспехи», он превращается в усталого старика с тяжелым характером. Это где-то там, на последнем напряжении сил, он блестящ, великолепен… а здесь он — «вне роли», «без грима», совсем не такой как «на сцене». «Сколько лет я прожила с дедом — но как человека я его так и не поняла!.. — писала внучка Зина. — Говорили: „К тихому голосу ДС все должны были прислушаться“. Но он мог рявкнуть так, что ложечки дребезжали. Считалось — „ясно мыслящий, демократический“. Со стороны виднее. Он был закрытым человеком абсолютно для всех!.. Невероятным усилием воли подавляет эмоции… В три и в тридцать три я боялась дедушку; где-то в глубине зрачков отражались страшные его испытания. Нередко находили приступы ярости… Дома он был совсем другой. Жизнь сделала дедушку подозрительным, скрытным, любое событие воспринималось — негативно. Бывший корректор, он цензурировал и свою жизнь: будто не было у красивого юноши романов! Как будто не было страха перед смертью!»

Дмитрий Сергеевич сделал свой выбор: служение обществу всеми силами. И когда выбираешь одно — для другого сил уже не остается. Терпения, благожелательности, заинтересованности и всех других его замечательных качеств, прославивших его, с трудом уже хватало для поддержания знаменитого образа — для дома уже сил не оставалось.

Один знакомый журналист рассказывал, как брал у Дмитрия Сергеевича интервью и в очередной раз был поражен его эрудицией, неожиданными сопоставлениями, выводами, остротой ума, ну и, конечно — простотой, доступностью, доброжелательностью… Когда он, поблагодарив за великолепное интервью, уходил, а Дмитрий Сергеевич, собрав силы, исполнял обязательный обряд — подавал гостю пальто, вдруг как-то внезапно появилась супруга Дмитрия Сергеевича Зинаида Александровна и заговорила:

— Не уходите так быстро! Вы так интересно разговаривали!

— Ну так это доступно вам каждый день! — простодушно сказал журналист.

— Нет — не каждый, не каждый! — воскликнула Зинаида Александровна, глядя при этом не на гостя, а на мужа, обращаясь со своей жалобой явно к нему. Журналист, чувствуя, что произошла неловкость, быстро ушел.

Да — все силы Дмитрий Сергеевич оставлял «там», а «тут» их почти не оставалось.

…Один мой знаменитый друг, когда долго снимали его, восклицал:

— Да скорее же! Трудно так долго держать доброе выражение глаз!

Да — «доброе выражение глаз» трудно долго удерживать в этой жизни. Терпения — еще и на домашних — Дмитрию Сергеевичу порой не хватало. Свою маму Веру Семеновну, когда она еще была жива и затрагивала в разговоре с малознакомыми людьми свою обычную антисоветскую тему, Дмитрий Сергеевич нередко обрывал окриками: «Мама, прекрати!..»