Дмитрий Русский

Когда подходил к забору детдома, заметил яркое пламя костра и невольно ускорил шаг. Подошел поближе и увидел с краю клетчатый шарф. Он не горел, а дымился. И уже полыхало в огне лицо Заркома, искажённое и совсем чужое. Митяй бросался в огонь, и тащил из него то, что осталось: обгоревшую наполовину руку, полосатый галстук и обугленную голову. Его держали взрослые, он кричал, а потом – ничего не помнил.

В больнице Митяй пролежал весну и все долгие три месяца лета. Он разучился говорить. Врачи крутили его в разные стороны, стучали блестящим маленьким молоточком по коленям, крепили на голове какие-то шапочки из проводов…. Произносили красивые слова: «стресс, консилиум, энцефалограмма». Митяю казалось, что всё это ему снится. Но он знал, что уже никогда не вернётся на свой чердак и никогда не увидит друга.

Он доставал из укромного места в тумбочке обгоревший с одного края кусочек картона. Митяй сорвал его с запястья Заркома, в тот самый последний миг.

На нём  девять цифр, которые выучил наизусть.

* * *

Митяй совсем замерз. Встал со скамейки, прошёлся по тропинке. Остановился возле снеговика…. Снял ведро, чтобы не громыхало, вынул морковку и угольки, размотал красный шарф. На него смотрело безглазое лицо страха. Расплывчатое, белое и ледяное. Митяй толкнул снеговика в круглый бок, тот распался и осел неровной кучей. Он принялся топтать куски снега и остановился, когда стало жарко. Пришлось стянуть рукавицы и шапку.

В доме темно и тихо. Митяй вернулся к скамейке, опустился на неё и замер.

Маша проснулась, как всегда – от холода. И хотя с вечера надела на пижаму шерстяную кофту, а на ноги – носки, дрожь пробирала насквозь. Глаза она открыла не сразу, смотрела сквозь узкие щелки. Иней полз от окна. Он покрыл подоконник и медленно двигался по полу, захватывая стены и потолок.

Маша резко встала и подошла к Лине. Та спала спокойно, хотя одеяло уже покрылось белой изморозью, а вокруг губ клубилось облачко пара. Пушистыми и белыми стали ресницы и брови. Снегурочка. Маша принялась трясти её:

- Лина, пожалуйста, проснись. Не спи! Ну, прошу тебя!

Но Лина спала, дышала тихо и ровно.

Маша оглянулась. Ей показалось, что узоры инея стали принимать определённую форму. Знаки вопроса? Вокруг их – сотни. Они плавно изгибали длинные шеи над чёткими и округлыми точками. Маша бросилась к кровати, натянула одеяло на голову, крепко зажмурилась.

И опять раздался в коридоре звонок велосипеда: динь-динь, трень….

Бесконечно тянулись минуты….

Наконец она приподняла уголок одеяла, выглянула и увидела обычную комнату. Встала, посмотрела в окно. От снеговика остались неровные комья снега, чернело в стороне опрокинутое ведро, и недвижимой змеей свернулся красный шарф.

Маша открыла дверь, шагнула в коридор и столкнулась с Митяем.

- Это ты … его?

- Я. Показалось – так надо.

- Но почему?

- Не знаю.

- И я тоже – не знаю.

Она внимательно смотрела на его лицо. Дотронулась:

- Больно?

Только сейчас он почувствовал: и вправду – больно. После драки саднила щека. Левый глаз заплыл, над ним бугрилась шишка.

Маша взяла его за руку:

- Постой спокойно.

И заговорила, будто запела:

Выйду я, краса, в поле чистое,

Поклонюсь на все четыре стороны,

Повернусь лицом к зорьке утренней,

Соберу росу от семи цветов.

Сила в ней ветра буйного,

солнца красного, неба ясного.

Ты сними болезнь, размети-развей,

В ступе растолки, пылью унеси.

Митяю показалось, что он на лесной поляне, дует мягкий ветер, несёт запах какой-то медвяной травы. И голос Маши слышался издалека.

Продолжалось – один миг. И опять стоят они с Машей возле лестницы. Провел рукой по лицу. Ничего. Ни ссадин, ни шишки.

- Маш, это как?

- Не знаю, само получается. Ты иди, спи. И спасибо тебе.

Махнула рукой возле двери.

Митяй поднялся к себе. Первый раз в жизни его потянуло к зеркалу. А вдруг? Вдруг Маше удалось…. Но остановился: и зеркала нет, и какая только чертовщина не полезет ночью в голову. Глянул на часы: два с четвертью. Да уж…Пора, пожалуй, поспать. Разделся и растянулся на кровати. Закрыл глаза…

Ну вот! Опять… Шины велосипеда скользили по паркету, казалось, слышно даже лёгкое звяканье спиц. А вот и звонок. Тихо-тихо: динь, динь, трень…

Вскочил, рванул дверь на себя. Никого. Тишина.

А на паркете – сырой и рифлёный след велосипедных шин.

Митяй встал раньше всех:  в класс нужно прийти первым, чтобы каждого встретить поодиночке. Пристально глянуть в глаза и – всё. Как всегда. Никаких разговоров он заводить не собирался. Они – сами по себе, а он – отдельно.

Вышел из дома и двинулся вниз по улице, потом передумал и свернул в проулок, где путь показался короче. Но шагов через пять неясно почувствовал: что-то изменилось. Фонари светили чуть мягче и приглушённее. Вокруг никого не было, но горели окна, и в них мелькали смутные тени. И почему-то показалось, что он может войти в любой дом, и ему будут рады, и ни о чём не спросят, а посадят за стол и нальют горячего чая.