Днем меньше

— Нет. — Она победно оглядела все собрание. — Я еще хотела сказать… может быть, об этом вообще-то говорить и не надо, но сейчас, когда, как никогда, возросла роль руководителя-воспитателя…

«Когда, как никогда», — отметил про себя Полозов и заскучал. Все было уже ясно.

Полозов посмотрел на Кожемякина и подмигнул. Тот дернул мясистой щекой.

— И вот в этой обстановке, — Лидия Петровна вслушивалась, как звучит голос в просторном директорском кабинете, — товарищ Кожемякин позволяет себе такие выражения… — Она мучительно покраснела и стала вспоминать. Ей хотелось сказать «площадная брань», но эти слова, такие значительные, обличающие и вместе с тем интеллигентные, вдруг вылетели из головы. Вспоминалось только грубое: «матерщина»… — Такие выражения, — уныло мямлила она, понимая, что вспомнить не удастся, — такие… как только у ларька пивного можно услышать…

— Понятно, — сказал директор и выключил вентилятор. — Значит, герой наш, Кожемякин, и не герой вовсе, как нам Лидия Петровна объясняет?

Еще в начале ее выступления он наклонился к главному конструктору, о чем-то его спросил, тот покачал головой отрицательно и так, наклоняясь один к другому, — «Как зовут?» — пока не дошло до Полозова, а потом обратно, как в детских играх, шепотом: «Лидия Петровна». Директор кивнул и записал имя на бумажке.

— Правильно я вас понял? — Он улыбнулся, подбадривая ее.

— Да! Я хотела только еще…

— Спасибо, — остановил директор. — Какие предложения у вас, Лидия Петровна?

Лидия Петровна замешкалась.

— Понятно, — сказал директор. — Тогда у меня предложения. Поскольку брак-то был, давайте мы с вас его и удержим, а? Как, бухгалтерия нас поддержит? — Он посмотрел на главбуха.

Главбух был молодой, в роскошном галстуке.

— Дороговато это обойдется. — Главбух уже понял директора.

— А мы, чтобы одной Лидии Петровне не страдать, с Кожемякина тоже вычтем. Как, Алексей Николаич, не возражаешь?

Кожемякин засопел и открыл рот: дескать…

— Не возражает Кожемякин, — сказал директор и опять улыбнулся. — А насчет климата ты, Алексей Николаич, подумай. И верно, я ж тебе говорил, жарко у тебя в термическом, а? — Он засмеялся.

Все тоже засмеялись и задвигали стульями.

— Хочешь, я тебе свой вентилятор отдам, а? — Директор чуть двинул вентилятор к краю стола. — И насчет этих… выражений, — он весело посмотрел на всех, — поаккуратней надо. Женщин мало у нас, и хоть «Литературка» и говорит, что охранять надо мужчин, — он любил ссылаться на «Литературку», — хоть там и говорят, что беречь надо мужчин, давайте все-таки по-старинке охранять женщин. Согласен, Алексей Николаич? — Он мельком взглянул на часы. — А теперь хочу порадовать вас. Пришла телеграмма из министерства — по итогам квартала мы на первом месте. Это приятно. Я должен поздравить вас всех. И есть разнарядка из министерства на награждения. К сожалению, не успею зачитать ее. — Он открыл папку и достал несколько листочков. — Но она уже размножена, и выписки будут у каждого начальника отдела и цеха. И наши рекомендации по этому поводу.

Он поднялся из-за стола, и все тоже встали, шумно отодвигая стулья и переговариваясь: первое место по министерству — шутка ли!

Несмотря на то, что «инцидент», как, с легкой руки главбуха, стали называть выступление Лидии Петровны на директорском совещании, был исчерпан, Полозов почувствовал, что настроение упало, и где-то в глубине, может быть пока еще едва-едва ощутимо, стало расти раздражение. Вот в такие минуты глухого, нудного раздражения, раздражения «вообще», он, будучи вспыльчив по натуре, мог сорваться, нашуметь, наломать дров, а после уже, ясно понимая, что был неправ, мучился еще больше и, бывало, довольно долго. И что особенно огорчало его — в последнее время все дольше и дольше.

«Нервы, что ли, сдают к старости? — привычно подумал он, входя в цех. — Было бы от чего расстраиваться». Незаметно для себя он повторил любимую фразу своей жены и тут же поймал себя на этом.

Расстраиваться, конечно, было не с чего: директор все понял, а даже если и не понял, в чем именно заключалась «авантюра» Полозова и Кожемякина, то чутьем, выработанным за много лет руководящей работы, почувствовал, что все было сделано правильно и разумно, что производство не только не пострадало, но, может быть, и выиграло, несмотря на то, что Полозов и Кожемякин допустили какие-то «вольности». Стало быть, можно сделать вид, что, дескать, вижу, понимаю, не одобряю, но выводы сделай сам.

Однако Полозов хорошо знал, что при случае директор обязательно припомнит ему это и повернет дело так, будто бы Полозов действительно был виноват в чем-то, о чем знают только они — директор и Полозов, и он, директор, в который раз проявляет снисхождение, чего другой на его месте делать бы не стал. И Полозов будет мяться и даже кивать директору, чувствуя гадость на душе от собственной дурацкой податливости. Начальственное снисхождение и вообще-то неприятно, особенно если повод к нему липовый, несуществующий.

Полозов вдруг вздохнул громко и протяжно, так, что сам даже услышал свой вздох, и снова огорчился: «Вздыхаю, как корова!»