Днепр могучий

Леон Самохин и Яков Румянцев лишь недавно окончили военное училище. В полку они с первых дней боев на Курской дуге. Дружны еще с училища и с тех пор почти неразлучны. В обоих через край бьет молодость. Только Яков скромнее и сдержаннее. Леон же любит блеснуть, покрасоваться. И часто бывает излишне самоуверенным и неосмотрительным. Вот почему Березин напоминал ему о важности трезвой оценки боевой обстановки.

— Нет, ты понимаешь, какой случай показать себя! — после ухода замполита сказал Самохин.

— Да, от нас во многом зависит успех, — согласился Яков.

Командира роты вызвали к Жарову. Самохин побаивался комбата и шел к нему с опаской: кто знает, как проявится его крутой нрав.

— На чем будете переправлять пушки? — строго спросил комбат. — На плотах? А какова их грузоподъемность?

Лейтенант замялся.

— Пушки-то потонут… — еще строже продолжал Жаров.

— Виноват, не подумал, — густо покраснел командир роты.

— А делать не думая — то же самое, что стрелять не целясь.

— Виноват…

— Плоты для вас готовы: саперы постарались, — прерывая лейтенанта, сказал Жаров. — Только это еще полдела. За всем нужен командирский догляд.

Капитан проводил ротного продолжительным взглядом. После этого долго о чем-то думал.

А Самохин, возвращаясь к себе, тоже размышлял: почему комбат так подчеркнуто строг к нему? Такое ощущение, вроде тебя высекли. И отношения эти начались не вчера, еще на Курской дуге. Помнит, вызвали к комбату. Пришел, а тот не принимает. Час ждет, два. Зовет, наконец. Только Самохин вошел — и сразу под огонь:

— Это что за безобразие! — вскочил с места Жаров.

Самохин оторопел.

А комбат, распаляясь с каждой секундой, продолжал:

— Не командир вы, а самодур. Вон отсюда, видеть не хочу!

— Това… — теряя голос, начал было Самохин.

— Вон, говорю! Слышите, вон!

Самохин мгновенно взмок, и неведомая сила вымахнула его из землянки. Еще ничего не понимая, он побрел было к себе, как его задержал ординарец Жарова: комбат приказал обождать.

В ожидании вызова Леон присел на скамейку. За что же все-таки ему досталось? Траншея у него лучшая в батальоне — Жаров сам хвалил. Порядок в подразделениях, можно сказать, образцовый. За разведку боем только что орден дали. В чем же провинился он?

К Жарову пришел командир другой роты лейтенант Назаренко. Этот тоже попадет сейчас под горячую руку. Но Леон не угадал. Назаренко вышел улыбаясь. «Похвалил, видно», — позавидовал Самохин. Веселым вышел и лейтенант Сазонов, командир третьей роты.

— Так и не знаешь, за что? — подивился он, выслушав Леона.

— Не знаю.

— Ну, я бы спросил.

— Спроси поди. Он и рта раскрыть не дал…

— Видно, натворил, брат. Комбат зря пробирать не станет.

Один за другим приходили и уходили офицеры, а Самохин все никак не мог понять, за что же ему досталось и что предстоит ему, когда комбат позовет снова. Понятно, как захолонуло у него сердце, когда ординарец опять пригласил в землянку.

— А, Самохин! — начал Жаров как ни в чем не бывало. — Проходи, садись.

На это неуставное «ты» никто не обижался, ибо оно всегда свидетельствовало о добром расположении командира.

— Да проходи же, проходи, садись, — приглашал капитан оторопевшего офицера, словно не замечая его смущения.

Комбат задавал вопрос за вопросом, и Самохин обстоятельно отвечал.

— Что же, хорошо, славно поработали, идите.

Самохин нерешительно потоптался на месте.

— У вас еще что? — подбодрил его Жаров.

— Прошу прощения, товарищ капитан, — запинаясь, начал Леон, — только прошу объяснить, в чем моя вина. Давеча вы просто оглушили: «безобразие», «вон» и прочее.

— Ах, вот что! — с хитринкой взглянул Жаров на Леона. — Так, дорогой мой, я просто-напросто повторил ваш же собственный разговор с подчиненными. Чтобы вы на себе прочувствовали подобное обращение. Дошло, надеюсь?

— Так точно, товарищ капитан… — задыхаясь, вымолвил Самохин.

— Вот и расчудесно. Видите, и долгих объяснений не понадобилось. У меня пока нет к вам других претензий.

Леон хорошо помнит, комбат так и сказал тогда: «пока». А вот теперь Самохин чувствовал, претензии есть снова. И немалые.

3

От взрывов немецких снарядов подрагивали нары и пламя каганца на грубо сколоченном столе то ярко вспыхивало, то притухало. В тиши блиндажа посапывали во сне бойцы, а Таня не могла уснуть. Закинув руки за голову, она перебирала в памяти события недавних дней.