Днепр могучий

Потом Фуке снова оглядел генералов. И это цвет армии, ее верхушка? Он переводил взгляд с одного на другого, вспоминал их биографии, фронтовой путь и ни за кем не видел ничего выдающегося. Пули русских, зной Африки или коварство интриг, плетущихся снизу доверху, устраняли с их пути соперников-предшественников. Локтями расталкивая других, топя на ходу друзей и близких, продирались они к своим чинам и званиям. Раболепствовали перед фюрером и его приближенными, интриговали и сами не раз оказывались жертвами интриг. Есть, конечно, среди них опытные и храбрые командиры. Но нет вождей, которые бы могли повести за собой войска.

Прибыли командиры остальных дивизий, и командующий всех пригласил к себе в кабинет. Приглядываясь к своим генералам, Штеммерман отметил про себя общий упадок духа. Как ни топорщатся Гилле с Дарлицем и некоторые другие, сердце и у них не на месте. Ни смерть, ни плен русских их не устраивает. «Лучше в могилу, чем в плен!» — это лишь красивые слова.

Штеммерман встал и, опершись обеими руками на край стола, уже готов был обратиться к собравшимся с речью, как зазвонил телефон. Скосив глаза, генерал поглядел на трубку. Звонок не умолкал. Тогда он нервным движением склонился к аппарату.

— Что, что? Против Стеблева? Как повсюду? Как сегодня?.. Хорошо, прикажите выжидать… Да, да, пока выжидать!

Лицо командующего побледнело, глаза расширились, нижняя челюсть заметно отвисла. Он обвел взглядом присутствующих и понял: у них тоже перехватило дыхание.

— Господа… противник подготовил ультиматум… О нем во весь голос сообщают русские радиостанции. Я приказал выжидать. Огня по возможности в эти часы не вести. Любой огонь солдаты примут за отказ. Тогда конец всякой дисциплине. Тогда крах…

— Фюрер не разрешит капитуляции, — тихо и раздельно сказал Гилле. — Не разрешит.

— Никто еще не предлагает капитуляции, — рассердился Штеммерман. — И потом я прошу слушать и выполнять. Здесь еще я командую войсками.

В кабинете с минуту висела зловещая тишина.

— Мы все видим безнадежность борьбы, и я считаю своим правом доложить об этом и фельдмаршалу, и самому фюреру. Это наш общий долг и право.

«Долг… — усмехнулся про себя Гилле. — Свое бессилие изменить обстоятельства люди часто называют долгом». Вслух же он сказал:

— Простите, господин генерал. Право давно потеряло всякий смысл. Сила — вот что спасет нас, сохранит престиж рейха. Эти слова золотом написаны на стенах актовых залов всех военных академий Германии.

— Вы смешиваете понятия. Я сам за фон Тирпица!

Гилле самодовольно надул щеки.

— И потом, — сказал он, рисуясь своей независимостью, — я не ручаюсь за своих гренадеров. Если парламентеры получат какое-то обещание, их могут застрелить в спину.

— Вы не грозите, господин бригаденфюрер, — не на шутку разозлился Штеммерман. — Решаю здесь я, один я, запомните! И прошу безоговорочно исполнять любой мой приказ. Я здесь поставлен во главе войск, и фюрер еще не сказал, что я не исполняю его воли.

В кабинете снова стало зловеще тихо.

— А теперь, господа, по местам. Свято исполните свой долг. Мой приказ начальник штаба даст письменно. Вы, полковник Фуке… — обратился он к командующему корпусной артиллерией и невольно приумолк, заметив, как устало и бледно его лицо, но, опомнившись, тут же закончил: — Вы направляетесь в Стеблев и будете вести там переговоры от моего имени. Дополнительные указания получите по телефону после ответа на мое донесение фельдмаршалу.

— Господин генерал, — впервые за все время заговорил вдруг генштабист из Берлина, — разрешите и мне отбыть в Стеблев?

С минуту Штеммерман молча глядел на подполковника, словно обдумывая его просьбу. Потом сказал решительно:

— Хорошо, поезжайте.

4

Уже на улице бригаденфюрер окликнул Фуке.

— Хотите я пришлю вам надежного офицера? — спросил он, обратившись к полковнику.

Фуке вскинул взгляд на Гилле и сразу поежился. Холодные, жестокие, беспощадные глаза, от которых бросает в озноб.

— Это капитан Дрюкер, человек железной дисциплины, — добавил Гилле, — и вы можете смело положиться на него во всем.

— Я люблю надежных людей, — многозначительно подчеркнул Фуке. — Буду ждать капитана в Стеблеве.

Гилле усмехнулся про себя и зашагал прочь. Как они все превозносят любовь! Люблю, ценю, уважаю… Все филантропия. Любовь — мой враг. Уж лучше ненависть. Она всегда сильнее любви. Невольно вспомнился Ницше: «Сильные повелители — это те, которые не любят». О чем пекутся они, Штеммерман, Либ и другие? О жалости к обреченным. Пустая затея! Война без жертв что пиво без пены. Ну хорошо, сохраним мы пятьдесят, сто тысяч жизней. А зачем? На утеху русским? Пусть каждый из пятидесяти тысяч убьет двух русских, а русские перебьют эти пятьдесят тысяч. Неплохой размен. Фюрер не разрешит капитуляции.

Он сел в машину и помчался к себе, продолжая обдумывать ситуацию. Пусть будет Дрюкер. Свои глаза… Только ли этим ограничить его полномочия? Не покончить ли разом с парламентерами? Это обострит борьбу. Во всяком случае, рук ему пока связывать не надо. Пусть действует по обстоятельствам. А что, если старик примет капитуляцию? Нет, не посмеет.