Дневник

В городе едят кошек. Это не фраза и не слух. В доме № 21 по Преображенской незнакомая мне лично дама Людмила Эдуардовна Зоргенфрей ест уже вторую кошку. Цена – 40–60 руб. штука. Дама эта сыта, довольна и высокие качества кошачьего мяса хвалит.

Бродячие голодающие кошки, которых за последнее время было такое множество и которые вызывали искреннее страдание у мамы, исчезли за последние дни совсем.

Так вот исчез и наш ежедневный гость, типичный петербургский кот Митрофан, жулик, громила и нахал. Сидел у нас часами и днями, ругался с мамой, когда не было еды, открывал все кастрюли и буфеты, спал на плите и боялся Мустафейки: это тихое и загадочное существо продолжает жить у нас беззвучно.

Мама очень скорбит об исчезновении Митрофана, думая, что и его съели. Мне его тоже жаль – и думать о нем грустно. Но двух котов при нашем пайке держать было бы немыслимо. И так большую часть своего «карманного» хлеба мама тайком отдавала Митрофану!

Вчера мне сообщили, что моя красивая ученица имеет возможность улететь из города. Пусть бы это и сделала. На Октябрьские торжества в ее дом на Виленском пер. упала фугасная бомба, благополучно разорвавшись на крыше и повредив лишь одну квартиру на 5-м этаже (рядом с этой квартирой живет моя ученица, не ночующая дома с начала сентября). После этого, почти в истерике, она с семьей перебралась к замужней сестре в 1-й этаж пятиэтажного дома на Жуковской. С неделю тому назад над нею от бомбы рухнуло четыре этажа. Пусть уж лучше летит куда-нибудь подальше! Это то, что называется еврейское счастье!

Кису не вижу давно. Работает в госпитале. Анта где-то потерялась[555]. Ксения бодрится пока очень хорошо. Юра второй раз на передовых после легкого ранения, муж продолжает сидеть в тюрьме, от Виктора из Владивостока сведений нет. Любимый человек почти тайком уехал из Ленинграда в начале войны. Ксению жаль – издевается над собой, посмеивается, а самой больно…

О любви как о мужской защите, мужской преданности, о мужской охранительной силе во время нашей войны говорить не приходится… Мужчина (я не говорю о солдатах, потому что среди них никого, кроме Юрия и Васи, не знаю) боится больше женщины и от голода страдает и больше и безобразнее. И думает о себе больше, чем женщина, и под любым предлогом спасает себя охотнее и эгоистичнее, чем женщина. Рыцарей не существует.

И по-королевски люди не умеют любить тоже.

Все прекрасные позы и прекрасные слова оказались приспособленными лишь к мирному времени, если даже смотреть на эти позы и слова только как на театр. Мужчина не выдержал даже постановки! Я не говорю уж о настоящем!

«Vous servir, ma Reine! Etre votre serviteur aimant!»[556]

Как смешно и дико вспоминать теперь – вот сегодня! – такие торжественные и красивые слова! Так смешно, что даже не больно. Посмотришь, улыбнешься, покачаешь головой – ну, и комики! А впрочем, это вполне естественно, так, видимо, поступают средние люди, это общая мерка. Ведь нельзя же подходить с рыцарскими кодексами, расценивать по рыцарским кодексам рядового обывателя. Обывателю-то от этого ничего не сделается – он только надуется от спеси, как индюк, – вот, мол, какой я замечательный, вот с каким аршином ко мне подходят, я, может быть, Баярд я, черт меня возьми, и Тристаном быть могу, мне этот дурень Ромео и в подметки не годится! Но каково тому, кто в ослеплении безумия принял Обывателя за Рыцаря…

Трагедия Дон Кихота страшна, но прекрасна. А если эту трагедию вывернуть наизнанку?

Если сделать так, что Дон Кихота – Рыцаря не было, а его выдумала влюбленная Дульцинея. Не написать ли мне когда-нибудь об этом? Эта мысль мне пришла впервые.

Как великолепна будет картина необыкновенных страданий прозревающей Дульцинеи! Как непоправимо будет падение духа прозревшей Дульцинеи! И в каком бессмертном самолюбовании останется жить и блаженствовать Дон Кихот. Обыватель, уверенный в своей непогрешимости и в значении для истории! Да – надо, надо обдумать эту тему.

Не Альдонса, трактирная девка, ставшая принцессой Дульцинеей через Дон Кихота – Рыцаря и поверившая через его веру в то, что она – Прекрасная Дама, а наоборот: Принцесса Дульцинея, через свое безумие творчества и любви создавшая Рыцаря из обывателя и через свое прозрение ставшая Альдонсой, трактирной девкой…

Каким языком писать то, что мною мыслится по-французски? В какие формы облечь мое чудовище, достойное Достоевского? Можно дать в виде символической сказки, изысканной и умеренно остроумной. Можно дать в виде поэмы, полной пафоса и печали. Можно дать и в форме реалистического романа со смещением времен и персонажей.

Я почти полюбила мою Дульцинею-Титанию.

Как хорошо, что в войну и голод я смогла полюбить еще что-нибудь и кого-нибудь!

Вы не находите, любезный читатель, что я очень смешная и нелепая женщина!

Ночь на 1 декабря, начало 3-го

Общая продолжительность сегодняшних тревог равна 10 часам. Развлечение, я бы сказала, изнурительное.