Дневник

Хлеба вчера не получили. Нет хлеба и сегодня. Мороз -23°. Очереди перед закрытыми булочными. Вчера хлеб достали те, кто выдержал 5–6 часов очереди на улице. Тем, кто не получал хлеба за 25 и 26, давали муку: 160 гр. за 250. Говорят, по личному распоряжению Жданова, к которому (опять-таки говорят) ходили в Смольный тысячные делегации голодающих.

У нас очень холодно. Лежим почти все время. Мама слабеет все больше и больше. Эдик выглядит ужасно – желто-зеленый, худой, с провалами на небритом лице: зол, раздражителен, настроен трагически, близок к отчаянию, к моральной гибели. Охает, стонет и жалуется все время. Двухдневное отсутствие хлеба переносит страшно.

Господи, что же я буду делать дальше?

29 января, четверг, 15.40

Вчера брат принес хлеб в полночь, выстояв в очереди часа 4 с перерывами – если бы перерывов не было, стояние следовало бы исчислить 8 часами. Булочные – дежурные – торговали до 3-х ночи. Всюду была милиция. За Эдиком стояло еще около 200 человек.

Говорят, что вся заминка с выпечкой хлеба лежит на ответственности 1) горвода, закрывшего из-за морозов подачу воды, и 2) хлебозаводов, не обеспечивших запаса воды.

Сегодня метель, -13°. Брат пошел искать воду: хорошо, если по блату дадут на кухне больницы Раухфуса[572].

Вчера удалось достать для дома мясо, манную и муку. Стоит все это очень дорого, но я спокойна на неделю. Вчера в печке сварила им маленькую кастрюльку густой манной каши: без сахара, молока и масла она показалась вкуснее самого изысканного блюда.

В очереди за хлебом чуть не плачущий от мороза брат стоял с моей муфтой. Рядом с ним был военный, недавно вернувшийся с фронта, тоже с муфтой и в дамской шали. Подобно вельможам екатерининских времен, несчастные голодающие мужчины зимы 1941–1942 года в городе Ленинграде ходят с муфтами.

Зрелище (по меньшей мере) странное.

В городе большие пожары, такие же разрушительные по эффекту, как и бомбежки. Сгорел дотла дом № 32 по Радищева (неумелая разрядка засевшей в доме неразорвавшейся бомбы), Физиотерапевтический институт, дом на углу Моховой и Пестеля. Тушить сложно, ибо воды подчас нет на целые кварталы. «Правда»[573] выходит на одном листе. «Смена», на которую мы подписались, не выходит вообще: типографии стоят[574]. Почтовые пути в городе бредовые: письмо от Лидии с Загородного шло ко мне… 12 дней! Иногородняя почта безмолвствует. Возможно, это наша собственная блокада морального состояния всех живущих «на воле», «за границей», «на большой земле», то есть в СССР за линией фронта и ленинградского окружения: вероятно, не надо никому знать, как живет и как умирает прекраснейший в мире город[575].

Смертей все-таки очень много: на улице, в очередях, в учреждениях, всюду. Идет человек – и вдруг падает. И все. Коса смерти подрезает теперь людей мгновенно, как траву. Долгие болезни редки. Да и болеть трудно: врач из поликлиники, вызванный к брату 20-го числа, не был до сих пор – и это явление обычное. Лекарств нет почти никаких: аптеки не принимают рецептов даже на валериану, на капли мятные и датского короля[576]. А прописанные брату танальбин, опий и бактериофаг так и остались рецептурными бумажками. Нет и соды. Плохо с солью. Дрова мне на днях предложили по 400 руб. куб. метр: транспорт мой – а везти от храма Будды[577]! В топку скоро пойдут у меня шкафы и письменные столы.

Вторая тетрадь войны

Февраль, 1-е, воскр[есенье]

На улице -13°. Вчера была красивая метель и розовое к вечеру небо. У нас холодно. Обращение с панихидными свечами, как с драгоценностью. Слабость.

Очень много лежим. Хозяйство почти все веду я – с расчетами, с экономией, с рационализацией (и все это вызывает гнев, возмущение и нарекания моих – «ты куски считаешь, ты делишь, это не еда, а отрава» – делаю скидку на военную нервозность, на голод, на усталость, на общую истерику, но продолжаю поступать так, как считаю нужным я. Иначе не выдержать – и не сохранить моих).

Сегодня несколько кусочков сбереженного мною таким образом хлеба, жаренного на плите. Дело в том, что в лавках хлеба много, но карточек у меня на руках еще нет, карточек ни у кого еще нет – так и получается: у населения пустые желудки, а в магазинах пусто у переполненных прилавков.

Плохо со зрением. Живу почти все время в глубокой полутьме – и пишу и работаю так. Ночью же непрерывно слезятся глаза. Это – очень неприятное для меня и тревожное.

Любопытно и жутко, когда думаю о будущем. Каковы перспективы моего города? Когда окончательно прорвут и снимут блокаду? Когда город перестанет быть фронтом? Когда люди перестанут умирать от истощения? Когда к людям вернутся элементарные условия так называемой городской культурной жизни?

Наш губернатор Попков два раза выступал по радио – сначала обещал улучшение продовольственного положения (пока что-то не видно!), недавно призывал к срочной очистке города от нечистот и грязи и к возвращению к культуре. Пока – тоже не видно. Подождем!