Дневник

Обстрелы. Самолеты. Слухи о мире, о каких-то таинственных переговорах в Москве. Слухи о прибавке хлеба, о чрезвычайных выдачах к 1 мая, об индивидуальных пакетах для каждого гражданина с маслом, сахаром, конфетами: сталинский подарок. Слухи о первомайском вине, водке, пиве. Слухи об англичанах и американцах.

А у меня дома смерть на пороге: все заглядывает, все смотрит на маму, которой все хуже и хуже. Вступила с этой гостьей в единоборство, пугаю ее лекарствами, едой, маслом. Не уходит: стоит у порога. Заглядывает. Смотрит на маму. Смотрит на маму.

Вчера очень дешево купила литр молока: 180 р. Сегодня предложили дешево табак: 100 гр. – 250 р. Заказала сгущенное американское молоко: 100 гр. – 170 р.

Разбираю книги, откладываю. Буду продавать. Не жаль ничего. Ни к чему нет привязанности.

Если доживем до середины лета и я увижу, что перспективы туманны и печальны и что грядущая зима будет похожа на эту зиму, – уеду, брошу все, увезу моих. Все равно куда. Лучше буду сторожем в алтайском колхозе или уборщицей где-нибудь на Кавказе. Ведь все равно, все равно. Какая-то жизнь – с домом, с уютом, с красивыми вещами – кончена. Остатки же дней можно и прокочевать. Еще раз: не все ли равно?

25 апреля, суббота

Очень тяжелые дни. Маме очень плохо, все хуже и хуже. Сильнейшие отеки ног, а сегодня оказалась задетой даже правая рука. Задыхается. После камфары – чуть легче.

Сегодня наконец был врач из поликлиники, которого жду уже 10 дней. Определенно: общее и резкое ухудшение, пульс еле прощупывается. Надежд мало.

Дайте питание, дайте лекарства, дайте покой. Тогда ваша мать выживет. Врач говорит и слушает: над городом самолеты, пальба, зенитки, воздушный бой.

Врач говорит и знает: в городе лекарств нет, нет даже простейшей валерьяны, выписанные примитивные (но отсутствующие) средства – например! – будут получены мною по блату, врач подкидывает к моим рецептам еще один, для своей матери, у которой уже пролежни: авось мой блат доставит государственному врачу, работнику районной поликлиники, то лекарство, в котором нуждается его родная мать.

Врач говорит и грустно улыбается: питание!

– А я вторую неделю кормлю своих гороховой похлебкой, – говорю я, – у меня ничего другого нет. Если бы в нормальное время я моих больных кормила бы горохом, что бы вы сказали?

– Что вы сознательно или умышленно идете на преступление и делаете преступление.

Да. Надежд, оказывается, мало.

Смерть стоит очень близко.

А я еще борюсь, я еще кричу, я еще не сдаюсь – нет.

От цинги сильно ослабели руки и жутко болят и мучают десны – распухли, надулись, все в крови, один зуб уже полетел, второй вертится, как на ниточке.

Черное шелковое платье – Париж – обменяла: 800 гр. хлеба (из расчета 400 р. кило). Шерстяной костюм – Париж! – отдала на комиссию: 900 р.

Доктор говорит:

– Масло. Сахар. Витамины.

А где достать? Кто достанет? Откуда?

Боже мой, как – страшно – жить – в – этом – городе!

Ежедневные тревоги, налеты, бомбежки, пальба. Бомбоубежища не оборудованы, залиты водой, запакощены. Жители города покорно сидят на своих этажах, ибо деваться некуда.

На майские праздники обещают водку, вино, пиво, табак. Из продуктов дополнительно к норме только соленая рыба, чай, сыр и сушеные фрукты. Не густо. В голод 1918 и 19-го годов выдавали хоть белые булки!

Апрель, 26, воскр[есенье]. 21.30

Маме плохо: отеки увеличиваются, задет уже низ живота. Она боится, мучается, слабая, беспомощная, старенькая, с глазами Долорозы.

– Мне бы только пожить, с тобой еще пожить, посмотреть, дождаться твоей славы…[631]

Первая попытка достать лекарства по блату. Если не удастся, завтра сделаю вторую попытку.

С утра снег, холодно, метель. Говорят, двинулась Ладога. Говорят, что у советских войск на Ленинградском фронте большие успехи, о которых официально объявят только к майским праздникам. Много говорят.

Вечером принесли 100 гр. табаку. Плачу 200 руб.

Купила табак лишь потому, что в эти страшные для меня дни табак мне нужнее хлеба. Ежеминутно слежу за резко изменившимся лицом мамы – и «делаю лицо».

– Все хорошо, скоро поправишься, тогда уедем…

Мама мечтает о Кавказе, о фруктах, о солнышке, вспоминает свое детство, юность.

Мне больно – и страшно. У меня нет сил. Никто мне помочь не может (или не хочет). Я – одна. Одна, как всегда.

От брата не скрыла ничего. Испугался. Сразу обругал врача – «не может быть!». От страха теряет голову, прячет голову под крыло, хамит еще больше, сам больной, зеленый, с кровавыми ранами на ногах.

У меня есть деньги, золото, брильянты, меха и шелка. А мне нужно масло, сахар, мясо, нежные крупы: этого всего у меня нет. И достать я не могу.

Неужели так кончается жизнь – жизнь моей матери и моя жизнь?

Кто мне ответит за нее, за эту драгоценнейшую жизнь, стимулирующую и мою бытность в жизни?

Вы ответите, вы, мой милый собеседник мирных лет. Лишь бы мне встретиться с вами, лишь бы не пройти мимо ваших путей.

Ваш долг растет с каждым часом. А я и была и буду самым неумолимым из неумолимых кредиторов.

Мама.

Очень страшные дни.

Мама умирает от голода.