Дневник

Мой дневник живет ровно год. Но теперь я так к нему привыкла, что без него было бы скучно. Все-таки всегда и везде сознаешь, что имеешь такую небольшую клеенчатую тетрадку, в которой записаны некоторые дни моей жизни. А по вечерам иногда находит страшное, сильное желание уйти в свою комнату, взять эту тетрадку и занести какое-нибудь происшествие. И даже я так привыкла к этим листкам, что, право, не знаю, как отнесусь к новой тетради (ведь эту же когда-нибудь кончу?). Помню, будучи последний раз в Гельсингфорсе, я не взяла с собой дневника (мама велела оставить его дома, боясь, что при осмотре вещей таможня может задержать тетрадку). И как было грустно без него. Правда, можно было написать на почтовой бумаге, а потом перенести сюда, но это длинная история, и переписку я не терплю. А было так много интересного! Главное, было ново и, пожалуй, оригинально. Почти все одинаковые характеры, взгляды, вкусы. Это интересовало, заставляло ждать еще что-то. И эти вечера… (ведь не могу же сказать… ночи). Но все равно… Одним словом, было очень хорошо. И промелькнуло быстро и властно. Оставило глубокий отпечаток. Что будет дальше? От К. писем все нет и нет! Право, не знаю, что такое?!..

28 [августа], воскресенье

Погода очень неопределенная, как и мое настроение сегодня. То дождь, то солнце; то улыбка, то грусть. После двенадцати ездили сегодня [к] m-elle Girard. Мама хотела с ней поболтать и в то же время внести плату за первое полугодие. Ожидали меня некоторые новости: сама начальница будет у нас классной дамой, m-elle Неклюдова отказалась от русских уроков. Их будет преподавать ее племянница, в шестом прибавилась еще новая ученица, какая-то Lydie, но самое неприятное впечатление на меня произвело известие, что, может быть, Ж.В. останется у нас продолжать курс. Вся моя надежда в том, что ее задержит математика. Никого из учительниц не видела; мне кажется, они обижены, что я им ничего не писала летом; но, Бог мой, ведь это не входит в круг моих обязанностей! После обеда, к чаю, пришел N. Что поделаешь! Пришлось, конечно, выйти. Но держала себя я крайне серьезно, спокойно и деловито. Он говорил, что записан в авиационную школу и только ждет приказа выехать из Петрограда. Потом спросил: почему я ему ничего не написала с Финляндии? Ясно и коротко ответила, что вообще никому ничего не писала. (На этот раз, увы, солгала! Мои письма с Финляндии получали очень многие.) N смешон и жалок. Мне совсем не нравятся эти черты. Это глупо и некрасиво (que faire!). В семь зашла Евгения Алексеевна. Вот тип, который я не могу никак разгадать. Очень много схожего с мамой, но и много странного. Хотя сама ее жизнь бурная, яркая, одинокая! Дочь турецкого бея и немецкой баронессы, она не знала никогда родного дома. Воспитание получила чисто английское: гимнастика, прогулка, занятия и т. д. Маленькой девочкой перекочевывала с одного дома в другой: и княгиня Ливен, и графиня Шувалова, и тетка Е. Черткова[169]… А в десять лет ее перевели в православие (раньше она была лютеранкой, кажется!). И в это время ее перевезли в Ясную Поляну, к «самому дедушке» Толстому. И первое, что ее привело на мысль, что она совершенно одинока, это слова жены Льва Николаевича[170]: «Она чужая!» Далее мне известно очень мало. Знаю только, что она окончила высшие курсы и получила звание городского техника (после войны, вероятно, Е.А. будет сдавать государственный экзамен на инженера-архитектора-строителя). Потом познакомилась с каким-то старым поручиком и однажды появилась на его квартире, просто и наивно ему заявив, что ей очень нравится у него, она убежала из дому и останется жить здесь. Вскоре вышла за него замуж, а теперь оставила его одного. Не берет от него денег и поступила старшей сестрой в один из лазаретов Союза Городов[171]. Остальное покрыто мраком неизвестности. Она довольно недурна, образованна, умна, горячая последовательница Льва Николаевича и распространительница его идей, которых сама свято придерживается, помогая и деньгами и советом нуждающимся. А сама вечно неопределенная, порывистая, с добрым, симпатичным лицом и неимоверно грустными глазами. Глубокий философ и пессимист, она сразу определяет характер человека, словно видя его мысли и желания. А на удивленные вопросы, откуда она это знает, Евгения Алексеевна лишь печально, странно улыбнется и быстро нервно проговорит: «Жизнь! жизнь! чему она не научит?..» Мне же сказала, что я взрослый ребенок (да, да!), многое вижу, многое понимаю, может быть, и не совсем, но стараюсь глубже вникнуть в смысл и разобраться в дальнейшем. Сначала опрометчиво, сломя голову, что говорить, бросаюсь в жизнь, ловлю блестки удовольствия и радости, но потом останавливаюсь, глубоко вдумываюсь и разбираюсь во всем, анализирую почти все – и, не найдя того, чего бы хотела, снова прячусь в свою раковину и выжидаю «моей настоящей жизни»!!

29 [августа], понедельник