Дневник. 1855 год

3 сентября, суббота. Константин приехал часов в десять, огорченный, возмущенный до крайности. Вести, привезенные им, привели нас в еще большее негодование. Легче было бы перенести такой удар, если бы это совершилось вследствие необходимости, если бы мы уступили силе, превосходству врагов; но когда это все даром; когда, напротив, мы одержали победу, отбив их почти на всех пунктах, и после этого по соображениям какого-нибудь Горчакова отдали Севастополь, не только Севастополь, но всю славу, все значение России, честь и целость нашей земли, все ее будущее, все ее предания, наследственное влияние ее на востоке; когда даром были в продолжение года все ее успехи, неимоверные труды и самопожертвования, до сих пор увенчавшиеся полным успехом, всех беспримерных защитников Севастополя, это невыносимо, возмутительно! Овладевает такое безотрадное, бесполезное сожаление, невыносимо болезненное чувство, с полным сознанием невозможности отвратить зло… Безнадежность полная в будущем! Изнемогаешь под тяжестью всех этих ощущений; невыносимо бывает – не знаешь что делать, днем и ночью все то же, беспрестанно то же, и то же, и сердце болит от тоски! Тяжелые, тяжелые времена! О, дай Господи, чтобы они были непродолжительны, чтобы эти тяжкие испытания, посылаемые нам за грехи наши, принесли благодатный плод, обратили бы нас к Тебе!

Пелисье доносит телеграфическою депешей Наполеону, что он отбит на всех пунктах, только едва держится в одной части Малаховской башни, что потери чрезмерны, что англичан не существует. Он, конечно, не решился бы на второй приступ и, конечно, не воображал, чтобы мы после победы оставили сами Севастополь!..

Генерал Мендт, воротясь из дворца, сказывал Казначееву, что получено известие, что Горчаков заранее начал уже свозить пушки с укреплений и что на редуте, где атаковали англичане, мы отбивались только штыками и все-таки отбили их. Ясно, что у Горчакова давно было решено отдать Севастополь и только он ждал удобного случая, чтоб это имело вид, что мы уступили силе оружия неприятеля. – Кажется, Горчаков с первой минуты приезда в Крым не имел другого намерения, как отдать все при первой возможности; он начал с того, что приказал Липранди оставить высоты на Черной речке, которые были для нас чрезвычайно важны и очень стеснительны для неприятеля: без этого французы не могли бы занять Федюхиной горы, на которую мы же потом нападали в несчастном сражении на Черной незадолго до последнего приступа. В «Journal de Francfort» сказано про это сражение, что: «Les Russes voulaient reprendre les hauteurs qu\'avait occupe Liprandi» [19] . Все, что ни делал Горчаков, было некстати и не вовремя. Все, кто сколько-нибудь понимает дело, осуждали его, зачем он во время первого приступа 18 июня не велел сделать Липранди диверсию во фланг неприятелю. Подкрепление ему пришло более ста тысяч и что он с ними сделал? Только бесполезно погубил множество и с такой армией оставил Севастополь без всякой нужды. – Во время штурма он не нападал с тылу на неприятельскую армию, а перед самым последним штурмом вздумал напасть, тогда как неприятель имел возможность стянуть туда все войска и укрепить Федюхину гору. – Это несчастное дело, в то время, когда всякий день ожидали приступа на Севастополь, было, конечно, великим торжеством для наших врагос; в «Journal de Francfort» пишут из Одессы, что Остен-Сакен на военном совете, собранном пред этим делом, был против него, но что Коцебу (начальник главного штаба Горчакова), которому принадлежал он, настоял на нем и убедил всех. Этот разбойник Коцебу, говорят, умный и хитрый человек, был, вероятно, подкуплен; все действия его такого рода. Горчаков ровно ничего не знает, все забывает, все путает и только заботится о том, чтоб выставить и расхвалить Коцебу. Что давно был план сдать Севастополь – в этом нет сомнения; мы знаем наверное, что еще до первого приступа Горчаков писал государю, что его удержать нельзя, и просил разрешения его оставить, и было разрешение, но еще был тогда жив Нахимов! Несмотря на отнятие у нас редутов, столь важных для нас, вскоре последовавший затем штурм был отбит блистательно, и Горчаков донес, что штурм был отбит сверх всякого ожидания или что-то вроде этого; теперь это ясно, что ему было должно оправдаться пред государем в том, что он доносил ему прежде о невозможности удержать Севастополь. После того мы слышали, что последовал приказ защищать Севастополь до последней крайности. Неприятель не решался на второй приступ до окончания своих работ, но тут Горчаков сделал новую глупость, если это не был злонамеренный план ослабить наше войско, план если не самого Горчакова, то, может быть, кого-нибудь из советчиков его – так нелепо, так безрассудно было это предприятие! – после этого несчастного сражения сын Горчакова был в Петербурге и, донося государю от отца своего, что он говорил, не знаю, но знаем то, что государь говорил ему: «У меня не будет Гофкригсрата в Петербурге, пусть Горчаков действует совершенно независимо». Эти слова значили позволение сдать Севастополь, государь не мог не знать взгляда Горчакова на этот предмет и потому не должен был давать ему такого разрешения. – Думал ли в самом деле государь, что нельзя удержать Севастополь, или политические планы и соображения заставили его решиться на такую уступку – это еще вопрос. Кажется, похоже на то, что последняя причина вероятна, особенно когда мы прочли в «Journal de Francfort» статью, в которой сказано, что австрийскому министру была сообщена нота Нессельроде самая ласкательная, в которой сказано, что Россия считает всякое ограничение ее силы недостойным ее, иначе как par la force des armes [20] … Теперь наше предательское министерство признает, что все случилось par la force des armes, и потому – неунизительно признать les faits accomplish, т. е. не возобновлять ни Севастополя, ни флота. А между тем в той же иностранной статье сказано, что в последних нумерах «La Gazette de la Croix» (берлинский самый преданный России журнал, который до сих пор восставал громче всех против признания четырех пунктов) сказано, что: «Если Австрия может поручиться за то, что западные державы ничего не будут требовать более четырех пунктов от России, то Германия не видит причины не принять их».

Ясно, что это не иначе писано, как по нашему наущению, что мы заранее согласились на мир на всех четырех пунктах и с отдачею Севастополя для удовлетворения самолюбия Наполеона. А нас только дурачили и не знали только, как сладить с общественным мнением и с армией, которую обмануть еще труднее было. Если это так, то подлее этого поступка нельзя и придумать. – Правительство предает предательски народ, которым правит! Чего еще мы дождемся? Поскольку государь действует тут сознательно, трудно решить. Может быть, его убедили в невозможности отстоять Севастополь, в неизбежности его падения, и он по слабости своей согласился на такие меры. Или он делает это в надежде, и то только в надежде, что привлечет Австрию в союз, что возобновит враждебный нам, так ошибочно называемый, святой союз, если Наполеон не согласится на мир и на этих унизительных условиях. Во всяком случае это дурно, и не то говорил он при восшествии на престол, обещая исполнять виды Екатерины; конечно, уступая Черное море и Севастополь, он не исполнил их. – Боже мой, что делается у нас и чего ждать! Государь приехал в Москву 1 сентября поздно ночью, но, несмотря на то, народу было очень много и встретили его, говорят, хорошо. Константин не дождался его приезда, но видел его на другой день в Кремле. Народу было такое множество, особенно внутри решетки, что с мужчинами даже делалось дурно. Константин много наслышался тут разных народных толков. – Говорили, впрочем, без уныния о настоящих несчастных событиях, вспоминали 12-й год, своих отцов, участвовавших в нем. «Только скажи, только ухни, нас 60 миллионов – мигом 6 миллионов поставим». Был тут также один человек (вроде какого-то эмиссара, как показалось Константину), который шутил совершенно по-русски, трунил над всеми, всех смешил и говорил разные дерзкие выходки насчет всех, появлявшихся на Красном крыльце. – Наконец, появился государь с государыней под руку. Ура кричали не дружно, так что Константину стало жалко, и он сам поддерживал возгласы. Все Красное крыльцо наполнилось блестящими придворными, государь и все были без шапок, разумеется и народ. – Государь так худ и печален, что Константин говорит, что нельзя его было видеть без слез, он представился ему какой-то несчастной жертвой, на которую должно обрушиться все зло предшествовавшего царствования. И сверх того он также жертва воспитания этой гибельной системы, от которой не может сам освободиться. – Государь кланялся не низко, как все заметили в народе. – Тут Константин услыхал, как тот же подозрительный человек сказал: «Одному человеку какая честь!»

Как скоро государь и государыня вошли в Успенский собор, народ надел шапки, но придворные оставались еще на площади без шляп, и потому один полицейский счел за нужное приказать народу снять шляпы, но в народе отвечали: «Зачем? Государь вошел в собор, для дам что ли нам шляпы скидать?» И не послушались.

При входе в Успенский собор митрополит встретил государя с крестом и говорил довольно долго речь. Из Успенского собора государь пошел в Архангельский, но тут сделалось так тесно, что Константин поспешил уйти. – Константин видел Погодина, он совершенно убит; его приглашают показывать Москву наследнику, но он хочет отказаться; говорит, что просто не может собрать мыслей; Погодин в совершенном отчаянии еще более потому, что, не говоря уже о правительстве, само общество в такой апатии, так равнодушно, деморализовано, что ничего ожидать нельзя. Погодин нарочно ездил в клуб: там все по-прежнему толкуют, но между тем карточные столы по-прежнему расставлены. Погодин получил письмо от графини Блудовой еще до сдачи Севастополя, по которому ясно видно, что в Петербурге это событие не было нечаянностью, боялись только, чтоб оно не пришло в то время, как государь будет в Москве. В то же время Погодин получил письмо от Берга из Севастополя, тоже еще до отдачи его, в котором тот пишет, что один (главный генерал) велел свезти пушки с укреплений самого большого размера, это было исполнено с большими затруднениями, но эти пушки вот уже неделя лежат внизу укреплений неприбранные. – И, несмотря на это, приступ был отбит, а Севастополь все-таки отдали. Конечно, хуже всех врагов Горчаков, Долгоруков, Нессельроде, как от них защититься!.. В таких-то толках и разговорах, в самом безотрадном расположении духа провели мы целый день. Вечером мы вздумали с Соничкой одни съездить ко всенощной, туда доехали благополучно, помолились, но на возвратном пути со мной случилось не совсем приятное происшествие, но которое по милости Божией, кажется, не будет иметь слишком дурных последствий. Было уже очень темно, на мосту лошади наши не пошли, потому что в постромки запутались, надобно было выйти из коляски, нам показалось, что коляска катится назад, мы поспешили сойти с моста, в одном месте не было перила, я приняла это за окончание моста и пошла в сторону, только что сделала один шаг, оборвалась и упала в ров недалеко реки; хорошо что тут обрыв рва остановил мое падение; не помню, как я вышла оттуда.

Константину было сообщено письмо Вяземского, ему оно также было очень приятно, кроме одного выражения, которое его остановило, именно: надобно, чтоб был один пастырь и одно стадо (говоря об министерстве просвещения и об обществе). Выходит, что министерство будет нас пасти; нам же показалось, что это только дурное выражение, а мысль была другая, но впоследствии оказалось, что мы ошибались. Решено было, что Константин на другой день опять поедет в Москву для свидания с министром.