Дневник, 1893 г.

Нынче 22 Декабря 1893. И я уже более месяца в Москве. И ни разу не писал. Мне тяжело, гадко. Не могу преодолеть себя. Хочется подвига. Хочется остаток жизни отдать на служение Богу. Но Он не хочет меня. Или не туда, куда я хочу. И я ропщу. Эта роскошь. Эта продажа книг. Эта грязь нравственная. Эта суета. Не могу преодолеть тоски. Главное, хочу страдать, хочу кричать истину, кот[орая] жжет меня. — За это время многое было. Первое то, что меня перетащили сюда. С[оня] так страдала, томилась, так видно это б[ыло] по ее письмам, что я приехал. Другое, это то, что написал предисловие к Амиелю. 3-е — это тяжелая, не кончающаяся работа над Тулоном, к[оторую] я не могу бросить. Написал еще притчи — не кончил. От Л[евы] хорошие письма. Вот новая радость. Девочки ни то, ни се. М[аша] медицина — Таня живопись. — На днях б[ыл] тут музыкант Шор. Мы с ним говорили о музыке, и мне в первый раз уяснилось истинное значение искусства, даже драматического. Это будет первое из того, что я думал за это время.

События были за это время еще: Книга Sabbatier о Франциске. Подняло во мне воспоминания о прежней страстности добра, полного, на деле, жизнью исполнения истины, потом Аmiel, к[оторого] я перечитывал, и теперь новая книга Williams’a True son of liberty.¹⁶ Прекрасно. Вызвало желание писать драму. Думаю иногда, что я вышел уже и не в силах писать. И мне грустно, точно как будто я и умирая буду писать и после смерти тоже. Не даром я записал в своей книжечке, скоро после приезда в Москву, что я забыл Бога. Как страшно это забыть Бога. А это делается незаметно. Дела для Бога подмениваются делами для людей, для славы, а потом для себя, для своего скверного себя. И когда ткнешься об эту скверность, хочется опять подняться.

1) Неясность определения искусств, музыки, н[а]п[ример], происходит от того, что мы хотим приписать им значение, соответственное тому несвойственному им высокому положению, в к[оторое] мы их поставили. Значение их: 1) помощь для передачи своих чувств и мыслей словом; вызывание настроения, соответствующего тому, что передается, и 2) безвредное и даже полезное, в сравнении со всеми другими, следов[ательно], полезнейшее из всех других удовольствий.

2) По свеже замерзшему льду можно пройти напросте, но если надо нести тяжесть, надо проломать лед до старого. Или, чтобы строить дом, надо выкопать. Не выходит эта притча.

3) Как только ты видишь в себе матерьяльное явление, так ты ничто, п[отому] ч[то] ты часть бесконечной материи в бесконеч[ном] пространстве и времени. Для того, чтобы ты был что-нибудь, тебе надо быть чем-нибудь нематерьяльным: духовным существом. Но и духовное существо твое ограничено и составляет как бы ничто в сравнении с ∞ бесконечн[остью] разума, беск[онечной] любовью. Чтобы быть чем-нибудь, тебе надо быть орудием, органом Сущего, его диференциалом.

4) Ми-ти (китаец) прав: любовь всепобедна. Но он не прав тем, что хочет переделывать ее, приучать к ней людей. Она не может быть употреблена внешним, она может быть употреблена только внутренним образом, т. е. что человеку, познавшему ее, надо жить ею. Это же и единственное средство ее распространения.

5) Забыть Бога, т. е. забыть, что смысл жизни только в Боге. Как это страшно. А это беспрестанно случается со мной.

5) Спроси себя хорошенько, чего ты хочешь из двух: чтобы тебя сейчас возвеличили, чтобы ты видел плоды своих дел, но было бы возможно сомнение в твоем деле, или чтобы ты был не понят, поруган до конца, но дело твое было бы наверно дело Божие?

6) Вера в дела людские, в науку, н[а]п[ример]. Положиться на них без разбора, всё равно, что брать рожь из невеянного вороха и печь из него хлебы, настаивая на том, что это хлеб, и он обмолочен. (Не вышло.)

7) Либералы у нас точно раскольники старообрядцы. Все это кристаллизировало, окаменило их принципы. И они понимают только свое отношение к правительству; спор о перстах и т. п. Иное же отношение к тому, с чем они борются, кажется им не только чуждым, но враждебным.

8) Смотрю на женщин курсисток, с книжками, тетрадями бегающих с лекций на лекцию. На женщин живописцев, музыкантов. Всё они могут. И, как обезьяны, всё переняли у мужчин. Одного не могут женщины (девушки еще могут), это — нравственного двигателя.

9) У одного хозяина была на его заведеньи и трудная и, главное, опасная работа. Заставлять людей делать опасную работу насилием или нуждой он не хотел. Он предоставлял им полную свободу и давал им всё, чего они желают, но для того, чтобы придать им смелости и сравнять их всех между собой, он всех их приговорил к смерти. Но только не всех вдруг, в одно определенное время, а по жребию. Так что из миллионов переметенных жеребьев вынимались каждый день тысячи, и тех казнили. И никто не знал, кому когда придется итти на казнь. От этого людям этим уже нельзя было бояться делать дело хозяина, как бы оно страшно ни было, п[отому] ч[то] более страшное, смерть всегда висела над ними.