Дневник. 1914-1916

– Ну хорошо, – рванул он, – давая знать, что не дослушано еще что-то важное. – Нас упрекают в жестокости, говорят, что казак словно зверь играет в бою, да и не только в бою, а главное – после боя, где-нибудь с бессильным, с безоружным. А я сам видел казаков с выколотыми глазами, с руками, отсеченными по локтю, – все видел сам, иначе не поверил бы. Так как же буду я по головке, что ли, гладить немца, когда он такие штуки проделывает? При случае, конечно, и жестоко получается. Ну да око за око, а исключительного, поражающего нет ничего. Говорят, мы мародерствуем – и это тоже возмутительная ложь. Казак без того живет хорошо, ну а к роскоши все-таки не привык. Из Восточной Пруссии одни только пехотные офицеры отправляли домой всякую всячину, с казаками таких случаев не наблюдалось. В пехотных дивизиях, которые работали с нами рука об руку, случаи расстрела за мародерство были не редки. У нас же за всю кампанию – ни одного. Возможно, допускаю, что отдельные лица и срамили казацкую честь, но мы говорим не об этих отдельных лицах, а про всю массу казачества. И она безусловно честна. Да вот был случай со мной в Галиции. Закатились мы там однажды в такую глушь, что об интендантстве, о помощи и думать было нечего. А кони голодные. Забираю у бабы сено, а она ревмя ревет: как же, мол, будет, моя-то скотинушка, ведь с голоду вся перемрет? Знаю, все знаю, да что же делать-то оставалось? Ведь казак без лошади – куда он годится? Она стоит, плачет, и я стою – креплюсь, тоже сердце похлопывает. Взял – все сено отобрал, так ее со слезами да с голодной скотинкой и оставил! Ну разве это мародерство? Нет, господа, здесь так стираются грани между насильем и необходимостью, что голова кругом идет и стараешься только не думать: все равно ни до чего не додумаешься. А с другой стороны – эти же беженцы да мирные поселенцы продают нас ни за грош – и продают, и грабят. Вы только подумайте: когда мы убегали из Пруссии – с голоду чуть не помирали. А они тут-то и пользовались: яйца по рублю за штуку продавали, хлеб черный по 6, по 7 рублей за фунт. Ведь нечего делать-то, берешь и за 7 рублей. Вот дело какое! А то был случай: на остановку мы пришли, в именье. Соскочил казак, привязал коня к сучку у яблоня и куда-то по делу отлучился. Только приходит, а конь стоит и мотает на узде переломленным сучком. Хозяин тут же – свое предъявляет: за поломку яблони. Отдали мы ему 3 рубля – на этот счет его правительство оберегает. А соседи смеются: «Он говорит, на этой яблоне уже целый капитал, поди, нажил. Еще прошлый год по осени сломали ему эту яблоню. И с тех пор подвязывает он переломленные сучки, прикрывает и получает за поломку. Это уже не с вами первыми». Обозлился я, черт его подери, – призвал, да и показываю нагайку… «От, – говорю, – за яблоню как начну тебя, родимый, поливать, так все и сучка растеряешь». Отдал.

– Что отдал, деньги?

– Да, деньги отдал.

Мы засмеялись – очень уж наглядно представил он, как хотел отучить мужика от яблочного дохода.

– И так на всем – цены неимовернейшие, а достать трудно. Ведь грибы, ягоды – кажется, чего бы им дорожать, а вздули в три да четыре раза. Там, в России, говорят, бог знает до чего дошли – непредставимое что-то совершается. Наш ведь с голоду помирает в плену, а немцам житье у нас – малина: и корнит и жалованье еще платит. Приходит немец; в лавку, спрашивают с него цену, а у него свое: «Нэт, мадам, я привык давать вот такую цену.» И дает почти вдвое дороже. Так один, другой, третий. А наш торговец, известное дело, рад при случае чужую кровушку похлебать. Заупрямится и вздувает. Немцу денег не жаль, на что они ему и присылаются из отечества – вот какая неожиданная махинация, разве у них все угадаешь? И свобода – гуляй, наслаждайся. Мы тут в окопах, а враги, пленные – с нашими женами, дочерьми гуляют, разве это подобает, господа?

Капитан примолк, ухватил левой рукой правый ус и теребил его нещадно.

Дальше был разговор о коварстве и умной политике Румынии, которая закупила у нас своевременно огромную партию украинских коней, продала Германии медь и уверила согласников, что также могла она ее продать и Франции и России, кому угодно – коммерческое, дескать, дело, и никакая тут связь не поддерживается.

Кончил есаул тем, что пересказал нам все характерные эпизоды своей боевой жизни – с ночными разведками, позиционной скукой, упоительной атакой, со всеми происшествиями повседневной жизни.

Забунтовал как-то у него казак: «Не хочу, говорит, идти в окопы и с коня не сойду».