Дневник. 1914–1920

Баба в деревне говорила, что война из-за того, что сербы убили у австрийцев «царенка», те и говорят: «где хотите берите, а царенка подавайте».[25]

Здесь (в Москве) обедали в «Праге». Кто-то потребовал гимн (три раза), потом – «Марсельезу», английский гимн, наконец, сербский.

Н. В. Синюшин[26] говорит: «все д[олжны] служить, никаких протекций», – мы просили за Колю.

Слухов масса.

Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, говорят, груб.[27] На поезде[28] слышала разговор офицеров, рассказывавших про маневры, когда в темноте, в кустах кто-то схватил Николая Николаевича за ногу (означает взятие в плен), он так заорал: «пошли прочь, сукины дети», что все «враги» рассыпались.

22 июля

Москва имеет странный вид: на Тверском бульваре стоят взятые в мобилизацию телеги под конвоем; на Патриарших прудах – артиллерийский обоз; всюду солдаты или запасные, которых толпами гонят; видела сегодня на Покровке запасных, загоняемых в IV мужскую гимназию. Коля стоит со своим полком в семинарии на Сенной площади; здания занимают почти силой (Сандстрем[29] говорил о фабрике Кувшинова[30] – там сказали, что силой возьмут освободившееся помещение под военные нужды, если добром не пустят). Л. П. Гендрикова[31] в субботу 19-го ехала из Петербурга с последним шедшим по расписанию поездом; толпа осаждала, как и на нашей дороге. Один жилец нашего дома приехал на крыше вагона. В Германии великий князь Константин Константинович взят в плен,[32] у нас ярость за это обратилась на немецких запасных, которых выгоняют из Москвы.

24 июля

Вчера б[ыло] одно сплошное мученье: утром после прописки С. вызвали в участок и передали призывную квитанцию на 26-е, т. к. им ничего не сообщено о его освобождении.[33] Он поехал к воинскому начальнику (в Крутиц[кие] казармы), там толпа, и добился только, что должен явиться вечером в 6 ч. Вечером поехали вместе. Переулок перед казармами перетянут канатами от извозчиков, дальше запертая решетка от людей, городовой не пускает. Почему-то потом сразу всех пустил. Там бестолочь невероятная: огромный двор, на котором легко можно было бы давать все справки без толкучки, а они выдаются в крохотной комнатке, которую осаждает толпа. Женщины тут же записываются для пособий. Никто ничего не может добиться. Здесь нет того приподнятого настроения, о росте которого говорил Тихон Иванович[34] (если оно есть, то в других кругах – у кадетов[35] и т. д.), здесь просто горе и горе. Только два маленьких «добровольца» (13–14 лет) вопили с гордостью, но и они ничего не добились – «придем завтра»; еще группа добровольцев – 5–6 человек (17–18 лет), их пристав отослал до «после 28-го, когда кончится призыв; кто-то полуиронически приветствует их «браво», но никто не обратил на это внимание. В. И. Пичета[36] там ничего не добился. С. пробрался, наконец, внутрь и через два часа добился бумаги, хотя ее на руки и не дали. Отлегло от сердца, а то очень плохо было. Писарь получил 10 руб. за то, что показал Сереже бумаги о том, он же отобрал у С. квитанцию.

Слухи и слухи, а сведений нет, в газетах о русских ничего не пишут. Князь Г. Евг. Львов говорил, что вырублен Петергоф и леса, кругом Петербурга строят укрепления. Главный штаб в субботу переезжает в Москву. Говорят, царь велел повесить графиню Клейнмихель за шпионство. Царя везут в Москву. Говорят, что в Петербурге все за взятки приписались к штабу, а потом их разом отправили в армию.[37] Взяточничество развито вовсю.

Всю последнюю неделю перед войной хлеб везли из России в Германию – немцы скупали, а говорят, там голод. В Австрии, в Вене, говорят, вывешены плакаты о полной анархии в России, об убийстве «полковника» (Николай II), неудаче мобилизации и т. д.[38] Говорят, мобилизация в Пензе и Тамбове вызвала беспорядки. Говорят, что в Польше восстание.[39] Многие говорят, К[онстантина] К[онстантиновича] вел[икого] кн[язя] выпустили, но Кассо сидит там.

Совсем нет ваты и марли. Было в Москве 35 пудов – все уже скуплены Красным Крестом[40] и Общеземской организацией.[41] Марли почти нет. Носилок нет, а между тем Москва считается первым эвакуационным пунктом после боевой линии. Только в Москве допустил пока вел[икий] кн[язь] Ник[олай] Ник[олаевич] общественную помощь раненым, а в армии решили все отдать военным лазаретам. Все уверены, что, когда дело начнется, он переменит решение и пустит Общеземскую организацию, которая объединится с городской и губернской м.[42] (вероятно, 30-го). Тихона Ивановича[43] прочат в начальники эвакуации в Москве. Он уже принялся за работу, но ничего нельзя достать. Говорят, что пошлют за всем в Америку и Японию, а в Швецию уже послали.

Вчера в банке «Юнкера»[44] толпа народа, все всё берут, даже 25 руб. не согласны оставить для сохранения книжки.

Из Риги (с Рижского побережья) Н. М. Иорданский[45] приехал со страшным трудом – 300 руб. ему стоила дорога, а весь багаж остался в Риге.