Дневник. 1918-1924

В 15-й типографии (бывш. Голике) нашлась масса неиспользованных еще красочных клише, среди коих — великолепные репродукции современных мастеров, приготовленные для второго издания моей «Русской школы живописи». Есть и Сомов, и Бакст, и Бенуа, и Кустодиев, и Репин — все это и решено пустить; так как в Совдепии нет больше специальных красок для трехцветок, то Ионов повезет клише в Берлин, и там с них напечатают весь завод и заплатят валютой, что уже вскочит в цене — дороже, чем 25 коп. Высокого комизма был спор: кому в его отсутствие (уж не бегством ли оно может оказаться?) быть выпускающим редактором. Все, оказалось, собираются тоже к отъезду туда или сюда. Когда Ионов заикнулся было Горькому, что не возьмется ли он, то Ал. Макс. с величайшей искренностью в тоне проговорил буквально следующее: «Не могу, ведь я тоже уезжаю на днях: посылают — впрочем, я еще попробую поторговаться! Я вот еду завтра в Москву, и, может быть, мне удастся их там убедить, чтобы послали кого другого». И ведь он прекрасно при этом знает, что мы все знаем про то мытарство, которое он проделал, чтобы наконец получить эту «командировку».

Известия о бегстве Гришина и Лаврентьева уже ходят по всему городу. Утром выслушал нашего сотрудника, танцующего турку в «Слуге двух господ», он в полном недоумении, а вечером, — замыкающую Лаврентьевскую эпопею Нину, которая мне сообщила, что взломано бюро Гришина. По просьбе Кати я позвонил Монахову (а это мне не хотелось делать первым), и мы сговорились, что он у меня будет завтра. Судя по тону (тон финала сцены отчаяния Беатриче в «Слуге…»), он вовсю разыгрывает роль, что ничего не знал и что теперь необходимо спасти положение. Но я постараюсь от него получить истину.

Забыл еще записать, что вечером на заседании Совета Тройницкий нам рассказал о посещении Эрмитажа во вне-присутственное время, в субботу, тройкой — Покровский, Кристи и Экскузович. Судя по одному вопросу, заданному первыми двумя, они приходили не столько для «академического центра», сколько чтобы зондировать почву — нельзя ли распродать наши сокровища и тем спасти положение. Тройницкий со свойственной ненаходчивостью их отпугнул, заявив, что за границей никто не станет покупать эти вещи, так как они приобретались по литере А (это очень полезно: в известный момент блефовать какой-то самому малопонятной ерундой), а посему являются собственностью бывшего царского двора.

В воскресенье состоялось в этнографическом Русском музее открытие отделения Сибири и Дальнего Востока. Одна из речей была произнесена «представителем маньчжурских народных университетов», который сам выразил сомнение, существуют ли они еще поныне.

После Эрмитажа я заходил к Добычиной, которую застал сидящей с очень изнуренным видом у окна. Поговорить о моих делах толком не удалось, ибо ее все время охранял вошедший в моду еврейский ее племянник Гриша. Зато она мне нарассказала всяких слухов и, по обыкновению, больше всего — о чрезвычайке и арестах. Она только и мечтает о перевороте и очень огорчена тем, что моя интуиция до сих пор совершенно молчитна эту тему и ничего в ближайшем не предвещает. Приходится утешаться сведениями вроде того, что из Варшавы-де пишут, что «скоро конец», что там-де расклеены уже афиши, успокаивающие население на случай, если бы стали проходить по городу иностранные войска, что-де дозорные в Финском заливе видели на горизонте английскую эскадру, и, вероятно, в связи с этим вызвали Рубена (ее мужа) в Кронштадт. На десерт угостила меня такой фразой: «Могут арестовать и нас с вами, Александр Николаевич, я бы этого хотела, ибо, если нас арестуют, это значит конец!» Вспомнила и о том, как обсуждался при наступлении Юденича в Смольном вопрос: не следует ли, среди прочих знаменитостей, взять и меня в заложники. Н.Е. говорила, что за меня союзники, наверное, отдали бы Зиновьева или Троцкого. Что значит осмысление влюбленности.

Меня сменил у ее кресла сам профессор Федоров. Вечером меня по телефону известил, что он считает вторую операцию лишней.