Дневник. 1918-1924

Премилое свежее утро. Отъезд на дачу откладывается по совету С.Тарновского, так как у них из Павловска семья уезжает в Гатчину, и нас некому принять. Я рассчитывал там отдохнуть от своей нервной возбудимости. У Ф.Ф. взял Тэна и на ходу стал читать Гизо как автора истории английской революции. Там три пассажа очень приложимы к нам. Зашел к Фрадкину на место его службы (он занят распределением партийных агентов по военным частям, он сравнялся с образованием строевых команд в былое время), помещающейся в огромном банке, построенном Перетятьковичем. Он сразу очень любезно меня принял, нового он не узнал, тут же по телефону спрашивал, что за учреждение на Итальянской, 17, узнал, что ведомство Озолина, но который отрекся от всякого касательства к делу Леонтия.

Дома меня ожидала приятная новость: Юрий встретил на мосту Петра Ивановича Соколова, выпущенного из засады. Обыск делал матрос. Попали в засаду двенадцать человек — сброд: зеленщица, татарин, три чухонки.

Вечером к Альберту. Он рассказал новое об Орге: будто вещи — шестьдесят один ящик — отобраны еще в Петербурге, и он сидит в Ревеле, обвиненный в спекуляции спиртом.

К ужину В. К.Макаров, поднесший чудесные розы и корзину мускатного винограда. Он только что с заседания у Ятманова, который раздобыл много миллионов и щедро раздает. Макаров отдал Гржебину путеводитель по Гатчине…

Вечером был Стип. Я ему читал выдержки из Тэна. Я набрел на книгу французских пьес, изданных Галлимаром, и теперь читаю их, набрел на перл А.Франса «Маленький бонвиван».

Вероятно, вследствие всех потрясений, тревог и испугов за эти дни чувствую себя совершенно расслабленным и точно меня жестоко избили. Как раз день начался с мерзости: Атя узнала, что Добычина уехала, а Рубен ее провожал. Вот тебе и участие, и опора!

Мой первый ход был к Ольденбургу в Академию. Он уезжает в Москву. По слухам, арестован Никитин. В Москву прибывает Милюков на заседание комитета помощи… Все же удалось побеседовать. После головомойки Кузьмину он ничего не предпринял. Горький подал от Дома ученых [просьбу о Леонтии]. Он предполагает от «Фроловых» и находит не лишним, чтобы я сам обратился к Озолину или Семенову, и указал пути к ним. К первому через Апатова в КУБУ, ко второму — через поэта Оцупа. Очень забавен был пассаж, что «в тюрьме вовсе не так плохо, и Леонтий даже «отдыхает». В таких же тонах вчера говорил Ратнер, принесший показать эскиз Ге «Царица Марфа перед Годуновым». Надлежало узнать, куда в точности обращаться, и я снова зашел к Фрадкину. Он возился с солдатами, сообщил о результате беседы с Озолиным. ЧК удалось набрести на широкую организацию западной контрреволюции, и теперь идет расследование этого громадного дела, в котором прямо или косвенно участвуют сотни лиц. Без сомнения, Леонтий Николаевич здесь ни при чем. Это сознает Озолин. Поплелся на переговоры к телефону: «У нас принцип брать как можно шире, — при мне жест охвата стола, — и держать, пока все в точности не выяснится». Все же Фрадкин хочет убедить меня в отношении Леонтия.

18 августа (продолжение)

В Эрмитаже я устроил импровизированное заседание о судьбах скульптурного отдела. Тройницкий советует завести совершенно новый инвентарь предметов, которые не выставлены. Могут быть теперь размещены по Зимнему дворцу вперемежку с картинами. От кости, мрамора, дерева решено временно отказаться, на чем настаивает и Кубе, желающий сохранить их за собой, из собраний чисто «экспроприированных» (витрина, охрана). Ж.А.Мацулевич должна все же составить организационный проект, в котором, не считаясь с условиями музейной жизни, был бы изложен «идеальный» распорядок в этой области. Это надо сделать для того, чтобы при каждом удобном случае приступить к реализации этого идеала. Происходило заседание в «кабинете Айналова». Сам он не принимал участия, зато очень демонстративно рылся в книгах Рихардовской библиотеки, при этом разыгралась еще одна такая смехотворная сценка (очень не в стиле наших эрмитажных нравов). Когда появились наши библиотечные служащие с тремя из этих томов на руках (остальные нес Шмидт), то он вскочил с кресла и вырвал эти книги из их рук, протестуя, что он ни за что не потерпит, чтобы для этого утруждали женщин. Вообще он весь не в нашем стиле и, вероятно, будет держаться своего духа. Перед заседанием он познакомил меня и Ж.А. со своим ближайшим напарником. Дойдя до Афин, он увидел, что пришел в тупик: «Ну какое же это Возрождение? И подумаешь, что в это время работали Леонардо, Веронезе и все великие мастера! Нет уж, лучше обратиться к ним! А там будет время вернуться и к Афинам». Немного погодя он что-то жестоко прошелся по всему, что написано об этих гигантах на Западе: «Вообще же не умеют художественно писать об искусстве!» Сегодня он мне показался почти сумасбродным, и мне думается, что его совсем отуманила честь его «помещения». Тройницкий в тон же ему принес на стол великолепный лучезарный будильник и красивую чернильницу. Кроме того, он сам водрузил на его стол бронзовый бюст Вольтера.