Дневник. 1918-1924

Особенное оживление тюремной жизни придавал общий нужник, куда все поминутно бегали и где шла настоящая биржа сплетен и новостей. Развлечение — возможно частое посещение докторов, которых разрешали вызывать, а также беседы с тюремщиками. В день привода на Шпалерную они видела Леонтия, и он казался очень осунувшимся. Ему был сделан допрос, как и им. На Шпалерной надзирателей было четыре — все коммунисты, но трое из них оказались довольно добродушными и разговорчивыми, однако. В тюрьме они не знали ничего о Таганцевых и их расстреле. Четвертый же молчал. Попробовала было ее сестра их раздразнить общением со стукачами, и, догадавшись, что Нина сидит рядом, Катя при помощи одной из дам, сидевших с ней, составила азбуку и препроводила эту записку в последнюю камеру, прибегнув к очень опасной хитрости, а именно: пригласить надзирателя в камеру как бы для осмотра трубы или форточки, и пока он был этим занят, одна из заключенных прошмыгнула в коридор и просунула записку под дверь, но это было обнаружено тотчас же, и явилось начальство со строжайшими угрозами на случай повторения, как и крика из окна — так одна из дам общалась с сыном, пока того водили во двор на прогулку. В камере у них было довольно чисто, но спать приходилось на досках, на полу. Бедный Леонтий спал так же, пока ему не переправили из дома тюфяк. Нужник устроен в камере, но не везде ватерклозеты. По средам обыкновенно приезжает Агранов, и тогда начинается «чистка», вероятно, многие расставались после нее и с жизнью, считая, что их увозят в Москву и в другую тюрьму. Одну даму, игравшую в театре, вызвали во время репетиции, и она очень весело прощалась с режиссерами, считая, что вернется через несколько дней, однако ее потащили на расстрел.

Катю до театра не допустили, так как она, и сестра, и Леонтий считаются особенно тяжелыми преступниками. Катя и сейчас не спокойна за отца (от матери она это скрывает), но, в крайнем случае, рассчитывает на амнистию, ходит слух, что держать такую массу зря — для того, чтоб особенно пышно выразить свое милосердие. Дядю Мишу они не встречали и не знают, что с ним. Бедная Машенька снова больна и лежит…

Дома читал «Мери дилетант» [?], хорош очень неожиданный финал, но в общем слишком сложно, особенно сцена на сцене. Для Гаука иду в «Демон», поет Бронская (Ермоленко захворала). Купер уже отказывается от своего восторга от Лопухова, от Головина. В афише-де неповинен. В комнате у Купера был оптант. Он рассказывает ужас о своем пребывании на юге и в Москве, и в восторге, что вернулся в «Европу». В таких же настроениях только что вернувшийся Кедров, разыскивающий свой библиотеку, часть которой спас театр. Акица в ужасе от нужды Серебряковых. Стряпание отдельно для Эрнста и Бушена окончательно замучает Катеньку.

Пятница, 7 октября

Отсутствие телефонов и извозчиков парализует жизнь окончательно. В 2 ч. на экзамен в Академию художеств. Ватага учеников требовала присутствия и контроля, но лукавые Бобровский и Браз в достойном тоне вздумали их «переубедить на доверие». Толковые и приятные работы

О.А.Кондратьевой, Сажина, Барсукова (Петров-Водкин), Хрусталева, Шольта, Дмитриева, Лолы Браз, Шуры (цилиндр а-ля Пуни), Толмачевой и в особенности приятны акварельные этюды Эвенбах (пейзажи с древнерусскими постройками), этюды бывших учеников Ати и Юрия, написанные ими. Савинский отсутствовал — у него умерла жена.

Дома читаю. Убийственно действует темнота, не дают электричество.

Вечером отправился с Акицей выяснять дровяной вопрос к Сомову, но по дороге встретили его с Лещей Келлером, который направлялся ко мне с книгой похабных рисунков Гедзи (сомневаюсь, что это оригиналы — больно грубы).

К чаю яблоки в 2300 руб. штука. Беседа о французском театре. И у Кости пиетет и память Гитри, Брендо, Хитте-манса, Андрие и даже меньших величин — Картане и Сари-нуа. Шуре снова хуже. Татану привили оспу, он не плакал.

Суббота, 8 октября

За утренним чаем Акица расплакалась, вспомнив о скудном питании Серебряковых…

Заходил Платер, приглашает на новоселье. Он обиделся на Брюлловых и переехал на Максимилиановскую к новым друзьям, которые ужасно за ним ухаживают. Никак в Эстонию собраться не может, а срок его оптации истекает в январе. Его удерживают коллекции. Его германские знакомые берутся провезти сувениры на пароходе, однако взятка в виде картины его не устраивает…

Захожу на службу к Ерыкалову для дров. В.И. любезно обещает. Обещает и разобраться с альбомом Роллера, остатки которого Платер продал в Москву. Встретил Чехонина, спешащего в эстонскую миссию. Вот человек не боится, но вид у него — наверное, хорошая заручка Чеки.

В 3 ч. у Комаровской. Проходим роль королевы («Рюи Блаз»). Она совсем не выходит у нее: ни то ни се, а более всего какая-то скучная и смешная старая дева, выспренно и бестолково мечтающая вслух стихами. Бедная милая Надежда Ивановна. Она меня угощает котлетами… Шувалов совсем деморализован. Кончил читать пьесу Мейлака и Галеви — дрянь.