Дневник. 1918-1924

Дома меня порадовал Крамаренко, приволокший три картины на экспертизу (купил он их себе). Наиболее блестящая и подкупающая «Гондола», вернее, гребная барка (изумительное небо!) Изабе, 1835. Наиболее значительна та, которую я определил как несомненно Д.Фети и которая изображает какую-то притчу или Изабель (я еще не успел проверить по Библии), мертвая женщина навзничь, около нее два старца, в отдалении, за столом, обедают какие-то супруги, за оградой еще двое. В фоне, занимающем ⁵/ ₆пространства, — большой коричневый дом, выделяющийся на прекрасном белом с синими прорезями небе. Третья картина, вернее, эскиз — «Гибель Ипполита» второй половины XVIII века, но с явным желанием имитировать Рубенса. Быть может, Дуайен?

Среда, 27 июня

Весь день дождь. Холод. Тройницкие получили свои паспорта, но теперь Марочка заныла: на кого они оставят квартиру и кота да зачем ехать и т. д. Воображаю, как она отравит Тройницкому путешествие. Стип до сих пор не может без ужаса вспоминать об их выезде в Лугано и в Италию, как она просиживала днями в отеле, никуда его не отпуская, как вообще она его мучила. Чератти признал ее тогда истеричкой. Сейчас в этой поездке у нее, несомненно, одна мечта: порыскать в Париже по магазинам. Но и эта мечта отравлена всеми рассказами о таможенных трудностях в СССР и в Германии.

После Эрмитажа иду к Н.Радлову. Он живет в качестве проректора (уж эти мне титулы!) в самом Зубовом институте, в довольно пространной, но несуразно выкроенной среди других комнате на задворках квартиры с Эльзой, вышедшей в довольно примитивном летнем костюме. У них дружественный тон. Она же сервировала чай (роман со Шведе кончился?) и принимала участие в беседе, главным образом, восхваляя, в патриотических тонах «Гадибука», Беллочку Каза Розу и т. д. Он угрюмый, унылый… Не пойму, природная ли это скромность, основанная на вялости характера, или это болезненное самолюбие? Показывал свои последние иллюстрации к любимому им Марку Твену. Очень грамотно, остроумно, но пресно. Почти все время — в разглядывании добытой им от того же Оршанского книжки, посвященной модернистскому искусству. Боже, как это приелось! Вот уже поистине соль стала пресной, и после такой глубокомысленной мишуры даже конфеточная картинка «Кушелева» покажется содержащей художественную подлинность и доставит настоящую, хотя бы и детскую мимолетную радость. «Кошмарность и абсолютная выразительность» и все прочее, что нас интересовало еще в дни салонов «Розенкрейцеров», стало теперь просто пошлейшим трафаретом с сильным притом привкусом трупного гниения. Сам Радлов зачитывается Шпенглером и отравляется его идеями о гибели искусства.

Дома застаю Рубена Паатова, после двухлетнего отсутствия снова прибывшего из Персии. И все то же самое: пятифунтовая коробка шоколада, а за то — как всегда обманутая надежда, что я признаю его Рембрандтов, Корреджо, Тицианов и т. д. Тут же были продемонстрированы: один глупейший (но довольно бойкий) пастиччо (a la technique vermicelle) на первого и ряд фото из имеющихся у него в Москве и предназначенных для его галереи шедевров. Кое-какие голландские портреты неплохи. Собирается за границу, дабы там войти в обладание суммой, которая ему причитается за продажу икры. И которую иначе пришлось бы получать с колоссальными убытками через советские лапы. Тон у него вообще довольно унылый. Правда, в самой Персии коммунизм, искусственный, взращивающийся на русские деньги, ликвидирован начисто (проделана та же операция, как у Кемаля, причем персюкам важно было получить наше золото). Однако товар в Европу и на реальную валюту иначе не спустишь, как через Совдепию, а условия этого сбыта — просто гарпагонские удушения. Рассказывал он, увы, довольно безалаберно и о нашем финансовом кризисе, о закрытии трестов, о грядущем голоде, о продажности наших чиновников и о тупости вождей и т. д. Пикантно, что знаменитый московский «Эрмитаж», в который было вселено какое-то учреждение, все там загадившее, снова с великими расходами приведен в порядок, и там самим Каменевым устроен правительственный игорный дом.

Вчера я встретил в садике перед Исаакием Я.Шапиро, следовавшего с одним актером «Габимы» (студии, играющей «Гадибука»), Он вызвался мне устроить на сегодня билеты и явился в Эрмитаж. Но оказалось, что это места в ненавистной боковой «артистической ложе», и я не пожелал воспользоваться ими. Вообще, несмотря на общие (без исключения) восхваления, мне ужасно было бы тягостно идти снова на эту жидовщину, на этот «Витебский чеснок», осточертевший мне в искусстве всех этих Шагалов, Альтманов и прочих до тошноты! Вместо нас пошли Черкесовы, вернувшиеся после часа и убеждающие нас пойти на окончательно последний спектакль завтра. Акица тоже находит, что мне нужно идти, но когда мне что-нибудь нужносделать, то мне этого не хочется.