Дневник. 1918-1924

Жарко, душно, потно. Масса моли, масса мух. Стип, по моему поручению, передал вчера русским музейщикам мое негодование по поводу провала на музейном совещании нашего проекта с Академией художеств. У Сычева оказалась точка зрения экономическая, он-де боится лишних расходов, как будто бы на новое дело не было ассигнования и новых кредитов. Но здесь дело в чем-то ином и, скорее всего, в том, что его «ориентация на этнографов», вызванная нелепой враждебной позицией, принятой в отношении его Тройницким (удивительно падкий на подсиживание товарищей и выражающий это часто в слишком явной или даже оскорбительной форме), эта его ориентировка, может быть, тут играет роль и зависть к Нерадовскому, отвела его вообще от «художественного отдела». Он потерял вкус к его нуждам, к его росту (вообще ведь он человек мелочный и заурядный). Нерадовский разделяет мое негодование. Смышленый Стип, как всегда, утверждает, что вообще «ни черта из ничего не выйдет», что не стоит тревожиться о судьбах наших музеев, так как они все равно обречены. В таких разговорах (я не могу опомниться от предательств Тройницкого и легкомыслия Ерыкалова, который удрал в Марьино), они прошли пешком по солнцепеку от Эрмитажа до самых Миклашевских на Моховой.

Акица затем за мной в Эрмитаж, я ей показал Арсенал. Шмидт (с каплей у носа), Жарновский, Паппе, Автономов и Леша Келлер демонстрировали себя в рыцарских шлемах. Тут же Леша показал ей фотографию с себя в Николаевой каске, в шинели, уверяя, что это полученный из-за границы портрет кронпринца, и моя gaffe use к великому увеселению объявила: «Фу, какие у него противные уши».

В Эрмитаже мы возимся с картинами на 1-й запасной. Баталии, провисевшие всю революцию, сегодня сняты со стен. Отчего залы необычайно выиграли.

У Миклашевских было мило. Чудное угощение, вино. Ходасевич, не так давно вернувшийся из Берлина, рассказывал про Горького (он никак не может получить доступ в Италию, а это ему необходимо ввиду возобновления процесса в легких). Про Б.Пильняка, который уже целый год за границей с советской командировкой: стал необычайно гордым и наглым, тогда как раньше, явившись к Горькому, ломал униженного и скромнейшего, ужасает немцев, ужасает эмигрантов и т. д.

К.Миклашевский в рубашке, без пиджака (с разрешения Акицы) ни минуты не оставался на месте, исполняя (без прислуги) свои обязанности хозяина. Он вовсе не пишет книги против коллекционеров, а занят работой (покамест на карточках — его всегдашний способ), посвященной вопросу об «официозной гипертрофии» искусства, которого стало слишком много, которого все объелись и который уже не может служить своему прямому назначению — непосредственным запросам. Несомненно, тут много правды, но я же вспомнил, как уже лет двадцать тому назад Дима Философов, отрываясь все больше от органического «Мира искусства», выступил с такими же доводами и признаниями. Но тогда мне было ясно, что он никогда искусство и не любил, оно никогда не было органически с ним связано, оно не охватывало его стихийно. Тем более (безнадежно!) желание приобщиться к искусству, тщетно стучаться в дверь без знания заветного слова. Диму больно ранило то, что искусство так развилось, так наполнило нас, и от него завсегда зависть лисицы у винограда, а знания, наконец, отошли… Но тем не менее факт этот неоспорим: перепроизводство искусства и особенно всех видов его демонстрации, и в этом кроется большой абсурд — ибо все же познание искусства — есть удача весьма немногих единиц.

Я и сейчас продолжаю стоять за самое широкое засевание, за то, что авось среди миллионов зернышек, пропавших даром, по существу, одно достанется избранному (а оно не досталось бы ему, если бы засевание не было излишне щедрым), но, с другой стороны, я не могу не ненавидеть всю ту мерзость запущения, которая сейчас творится с искусством во имя всяких культпросветов, пролеткультов. Меня не может не тошнить от всех этих «институтов», семинаров, студий, экскурсий — всей этой грандиозной фабрики мерзости, от питания коей совершенно естественно происходит все уродство и юродство, все выкрутасы и безумства современных художественных доктрин, течений и производств. Но ведь выхода все равно из этого нет, ибо не будет выходом и тот неминуемый надвигающийся срыв и иконокластическое движение в мировом масштабе, предвестниками которых были еще Толстой, Ницше и… Нордау и которые сейчас возвещают всякие мудрецы иудейского пустошного сознания вроде Шпенглера, всяких дилетантов вроде Миклашевского, наконец, даже подлинные художники, среди коих теперь типично русский подрывник и жизнелюб, как Стип, который способен от вящей любви способствовать погибели того любимого, что он считает уже обреченным.

У Морозова с исполнителями «Женщины в белом». Прочли эту пьесу. Неглупый малый Антонио — Ротенберг. Пикешка с виду, но внутренне груба Меринита — Опалова. Не без остроты и поэт Миша, не без таланта телепень-комик. Морозов млеет…