Дневник. 1918-1924

В 12 часов генеральная репетиция завтрашнего бенефиса О.В.Федоровой. Увы, у меня нет достаточно денег, чтобы почтить эту милую женщину, которую я несколько недель считал своим другом, своим присутствием в самый торжественный день. Сегодня я попал в театр благодаря тому, что меня там еще ценят, и даже я получил без хлопот ложу для семьи — единственную, если не считать розданных нынешней аристократии — главным месткомам; и все же я не решился подойти из благоразумия, ибо уже больно для нее не авторитетно, что она подносила, и пришлось бы болезненно кривить душой. Бедняжка, она ввела себя в очень невыгодную сделку. По нынешним условиям он должна дирекции уплатить полный сбор, и лишь все сюрпризы поступят в ее пользу. Однако продажа идет очень туго (все в таком положении, как и мы), и ей еще придется приплатить своего или влезать в долги. Но, видимо, она видит вещи с хорошей стороны, она была очень весела и даже дурила, шалила. Вообще почет заслужен (теперь она уже «фемме» — она замужем, и у нее недавно родился ребенок), но, увы, то, что в ней было в молодости, то есть какая-то приятная заражающая, разбитная цыганщина, превратилась сейчас в нечто малоприемлемое. Некоторые ее жесты — бросание корпуса вперед, выворачивание рук, поднимание плеч с головой в профиль — стали чем-то даже «неприличным» и отдающим вкусом другого «времени»! Говорят, она уже «сокращена» (ее ненавидит Лопухов), и, спрашивается, что же с ней теперь будет? Выбрала она для своего бенефиса две новинки: «Ночь на Лысой горе», поставленную Лопуховым (костюмы Домрачева — красочное уродство коих не слишком бросается в глаза, ибо на «сцене» довольно темно), и «Времена года», переставленные Леонтьевым в декорациях и костюмах Коки. Кроме того, она осуществила свою давнюю мечту и изобразила Аспиччио в хижине рыбаков, отбивающуюся от нубийского царя, увы, изобразила очень плохо, а в конце она и все ее перевоплощенные коллеги растанцевали «дивертисмент», в котором Тата Серебрякова довольно мило исполнила роль одной из двух девочек, пританцовывающих при «Девушке с кувшином» из «Баядерки», исполнявшуюся Виль.

Нас больше всего интересовал, разумеется, наш сын, но, хотя мы оба отдаем должное его изобретательности, мастерству, чувству поэзии, однако все же мы не были удовлетворены. Во-первых — перепевы Чюрленизма (надо надеяться, что после этого Кока расстанется с этим пережитком мальчишества, ибо, увы, проектики его теперь поражают больше всего своим ребячеством и провинционализмом) ужасно надоели. Особенно ерундистика этих «гениальных космизмов» выразилась в занавеси, вдобавок наспех написанной в одну ночь и потому и страдающей особенно неприятной деталировкой. Апофеоз лучше занавеса картинного, но Кока здесь выказал свою чуждость к театру как к таковому, и вместо того чтобы придать этому заключительному аккорду характер чего-то органически вытекающего из всего предыдущего, — картинность эта просто появляется как картина и без участия действующих лиц. И это вызвало даже известное ощущение сухости, и во всех четырех декорациях слишком много подробностей, иногда (в «Лете» и «Весне») при полном игнорировании общего красочного эффекта и композиционной гармоничности, и это в ложно-характерном стиле. Словом, ребячество (отнюдь не наивности, которое могло быть гениальным), в то же время слишком сказывается, что Кока уже пятый год не работает на природе. Наконец, костюмы бедной и неприятной окраски, но в этом он уже менее виноват, а виновно нищенство общих обстоятельств. Кричащие краски… и мехов объясняются тем, что пришлось использовать материи со старых костюмов Всеволожского.