Дневник. 1918-1924

Вчера днем Макаров свел меня в комнаты Александра III. Как понятно в нем это стремление уползти в подполье, но как понятно и то, что такими тепличными вышли Ники и все прочие последние империалы. Здесь же среди картин, в общем неважных, — два Руссо, из которых один отличный. Придется огорчить Макарова и тащить его в Эрмитаж (но сейчас места нет). Миллион фотографий, и очень интересны некоторые альбомы Зичи; Джеймс, который мучается, если узнает, что кто-то куда-то без него пошел (своего рода недуг), пробрался тоже туда. Впрочем, он сообщил любопытную подробность со слов лейб-медика Гирша. Однажды Ники заболел, и довольно серьезно, воспалением легких. Гирш потребовал, чтобы его перевели в «лучший воздух», нежели эти мышиные норы (Александр III мог трогать рукой потолок), в верхние комнаты, но отец разорался на него — нельзя-де мальчика нежить — и оставил его болеть внизу.

Вечером Макаровы у нас пили чай со сладким земляничным вареньем.

Воскресенье, 13 июля

Повторил сегодня с Акицей и братом Мишей, приехавшим к 11 часам, посещение комнат Александра III, а вечером посетили еще вместе с Макаровым комнаты Джорджа и Ники. Ужасное впечатление. Особенно в сумерках, когда в полутьме при массе мебели и всякой дряни казалось, что всюду кто-то сидит и даже шевелится.

Читаю «Поэзию и правду жизни» Гёте (в который раз!). Собираюсь писать: если собственные мемуары, надо будет непременно это перечесть, так как масса аналогий, которые помогут мне вспомнить факты из моего детского прошлого, увы, кажется, уже затуманивающиеся.

С Мишей, Татаном, Бибишкой и Маняшей совершили поход в окрестности, было восхитительно — сенокос. Экскурсии на скошенных лугах с оркестром. К завтраку — макароны с помидорами. Вечером с В.К.Макаровым на идиотский фильм «Марион-танцовщица» с Франческой Беттини в главной роли.

Пятница, 18 июля

8,5 часов утра в Гатчине. С понедельника, 14 июля, был в отсутствии и только вчера, 17 июля, к ночи вернулся. Во вторник, 15 июля, вечером в 6 часов отправился с Макаровым и Катей (которую они взяли с собой) в Петергоф. Там ночевал и оттуда вернулся в Петербург в среду вечером. Самое замечательное из случившегося за эти дни, кроме восхитительной благодаря райской погоде и милой прогулке с Надеждой Дмитриевной Макаровой по Петергофу, следующее: я начал вчера хлопотать о своем отъезде, а именно — отвез Кристи бумагу Эрмитажа, ходатайствующую о моей командировке на три месяца, и М.П.Кристи взялся ее сам повезти в Москву и там все устроить. Он попробует устроить и командировку Акицы (тоже согласно бумажке из Эрмитажа, которую ему должны доставить сегодня), но не ручается. Командировки нам помогут облегчить процедуру получения разрешения на выезд.

Обозначился у меня этот поворот — от выжидательной инертности к решимости — в понедельник, после двух разговоров: с Добычиной и с П.К.Степановым. Первая с какой-то удвоенной настойчивостью внушала мне необходимость начать безотлагательно заниматься выездом, и мне показалось определенно, что она просто боится за мою неприкосновенность?! П.К.Степанов (к которому я спустился сейчас же после этого разговора. Н. Добычи на и П.Степанов живут в том же доме на углу Марсова поля и Мойки), находясь в крайней панике из-за внедрения к нам, в Актеатры, еще двух очень жутких коммунистов, кроме уже бывшего заместителя Яцко — бывшего тюремного смотрителя[41], высказал и свою чрезвычайную (причем в такой же степени) встревоженность за Коку из-за слухов, ходящих по театру, что он-де уехал навсегда. Эти слухи получили известное подтверждение в письмах самого Коки к Янышевскому, в которых глупый наш мальчик не удержался, чтобы не похвастать полученным в Париже заказом, наймом мастерской и т. п. Обо всем этом П К. счел нужным мне донести (через Липгардта он выразил желание со мной повидаться), так как он, пожалуй, не без основания опасается, как бы эти слухи не повлияли и на наш отъезд. И вот как раз, вернувшись домой (утром я прямо с поезда приехал в Эрмитаж), я нахожу письмо от Коки, в котором он много снова сулит всяких заказов и тут же сообщает, что Ида (которую он так и не видел, говорил с секретаршей, «балет не существует») меня ждет, а сама уезжает 15-го. Надо, следовательно, быть в Париже до этого момента. И вот я, несмотря на омерзение, которое я чувствую от необходимости обратиться снова к этой коварной бездарности, которая к тому же, чувствуя, что я в ней нуждаюсь, явно «ставит меня на место»… Во вторник же имел беседу на эту тему с Тройницким, который отнесся очень сочувственно и обещал мне всякое содействие (у него в мыслях «нам подбросить Марфу Андреевну», самому же отправиться в сентябре). Во вторник же позвал к себе художника Семена Львовича Минкина, тоже удирающего в Париж (удирает Шильдкнехт П.Н. — здесь не без действия мейерхольдовых спектаклей, «чума уже в городе»), и передал ему подробное письмо Коке. Кроме того, написал Коке и открытку.