Дневник 1931-1934 гг. Рассказы

— Я не думаю, что смогу вытерпеть третий танец, — сказал Марсель. — Ей-богу, я тебя изнасилую. Руки его скользнули в мои шорты, глаза горели. Тела, тела, тела. Ноги, много ног, все загорелые, гладкие, а некоторые словно лисьей шерстью покрытые. У одного была такая волосатая грудь, что он решил, что ей стоит похвастаться, и носил рубашку-сетку, сквозь которую так и лезла его шерсть. Настоящая обезьяна. И партнершу свою облапал, словно сожрать ее собирался.

Последний танец. Огни погасли. Послышался какой-то короткий птичий крик. Это отбивалась одна из женщин.

Марсель упал головой мне на плечо и принялся кусать меня. И довольно больно. Мы прижались друг к другу и двигались, не размыкая объятий. Я закрыла глаза от удовольствия. Меня всю пошатывало. Меня несла волна вожделения, волна, шедшая от других танцующих, от ночи, от музыки. Я снова испугалась, что не удержусь. Марсель все кусал меня, и я подумала, что сейчас мы оба рухнем на пол. И тогда хмель спас нас. Опьянение помогло нам держаться над действием, наслаждаясь всем, что лежит за пределами поступка.

Когда свет вспыхнул снова, все были как во хмелю, всех била нервная дрожь. Марсель сказал: «Им нравится это больше, чем само дело. Многим, во всяком случае. Эта волынка еще долго будет тянуться. Я не могу здесь больше оставаться. Пусть они торчат тут и наслаждаются, пусть радуются, что их щекочут, пусть сидят с торчащими членами и мокрыми дырами между ног, но я не могу ждать. Пошли на пляж».

На пляже прохлада немного успокоила нас. Мы лежали на песке, звуки джаза доносились все еще до нас. Тяжелые удары барабана издалека, тяжелые, как удары сердца, тяжелые, как удары члена в утробе женщины. Волны катились на песок к нашим ногам, и другие волны внутри нас перекатывали нас по песку снова и снова, пока мы не кончили вместе. На мокром песке, под далекие вздохи и взвизги джаза.

Вот это и вспомнил Марсель. И сказал: «Что за прекрасное лето было! И, наверное, каждый догадывался, что пьет последние капли счастья».

Дом на воде

Толпа тащит меня, хочет вобрать в свой поток, распоряжаться мной. Зеленый свет на перекрестке приказывает мне именно здесь пересечь улицу. Улыбающийся полицейский приглашает меня проследовать между серебряными шляпками перехода. Даже осенние листья подчиняются единому движению.

А я выламываюсь из всего этого. Я — отрезанный ломоть. Сворачиваю вбок и оказываюсь на верхней ступени лестницы, ведущей вниз, к набережной. Подо мной река. Ничего похожего на тот поток, откуда я только что вынырнула, где трутся друг о друга, сталкиваются гонимые голодом и вожделением ржавые обломки.

Я сбегаю вниз, и с каждым моим шагом уличный шум отступает, съеживается. От ветра, поднятого моей юбкой, листья забиваются в щели. А там, где кончаются ступени, — люди, выпавшие из мира толпы по той же самой траектории, матросы, потерпевшие крушение в водоворотах улиц, бродяги, отказавшиеся принять законы толпы. Здесь они валяются под ногами у деревьев, спят, выпивают. Они отрешились от времени, от собственности, от работы, от рабства. Их ритм не совпадает с ритмом остального мира. Им не нужны тряпки и крыша над головой. Все они одиночки, и все похожи друг на друга словно родные братья. Время одинаково истрепало их одежду, вино и ветер одинаково изморщинили их кожу; и лица у них похожи: корка грязи, разбухшие носы, застоявшаяся влага в уголках глаз. Отказавшись плыть в людском потоке, они нашли другой — река успокоила их. Вино и вода. Каждый день они исполняют обряд отречения. Причащаются вином и рекой, и вода размывает затянутые узелки мятежа, смывает железное, режущее одиночество, уносит в свое сияющее молчание.

А они бросают в реку газеты, и это их молитвы. Унестись, вознестись, переродиться, без этой боли в костях, во всем скелете — только биение пульса говорит о жизни. Без потрясений, без насилия, без пробуждения.

Бродяги спят, а рыбаки, как загипнотизированные, застывают на долгие часы, всем своим видом показывая, что их интересует только улов. Река общается с ними через бамбуковые удилища, по рыболовной снасти добирается до них трепет ее души. Забыто время, голод забыт. В нескончаемом вальсе света и тени исчезли воспоминания, пропали страхи. Рыбаки и бродяги как анестезатором накачаны блеском и посверкиванием реки, жизнь угадывается в них лишь по биению пульса. Пустота, остались лишь кружения танца.