Дневник 1931-1934 гг. Рассказы

Брэдли пришел от меня в восторг. На обратном пути в поезде он без умолку говорил Генри обо мне.

Сегодня он мне телефонировал. Он прочел мой детский дневник. Говорит, что это замечательно — наивность, очарование и глубина. Поразительный ребенок. Необыкновенно. Сказано все самое главное. Я была усталой и сейчас не могу вспомнить все, что он наговорил. Голос его теплый и выразительный. Они с женой то плакали, то смеялись над дневником.

Арто пишет мне:

«Я очень много думал о том, что вы сказали мне о моем выступлении. Я ведь уходил оттуда с ощущением провала, но сегодня я этого уже не чувствую. С тех пор я услышал много отзывов на мою лекцию и вижу, что она не пропала втуне. Но я понимаю также, что намеревался сделать и какую фантастическую концепцию хотел предложить, когда замышлял все это. Но в итоге это вселило тревогу, вывело из душевного равновесия без какого-либо удовлетворения, без проникновения в сознание людей того, что я собирался им внушить. Вы-то поняли, но помимо моих слов, а не благодаря им.

Меня поражает одна вещь. Судя по рукописи «Дома инцеста», вы обладаете способностью проникнуть в тонкие, еле уловимые состояния, мне такое удается ощутить лишь ценой неимоверных усилий, которые мне совершенно ни к чему. Мне весьма любопытно узнать, какая наука помогает вам добраться до самой сердцевины психических состояний.

Простите меня, что пишу Вам с таким запозданием, но на мне сейчас лежит работа по подготовке для моего издателя книги о Гелиогобале[97].

Я сижу над ней все дни, да еще много времени приходится тратить на библиотеки. Поэтому-то я и не звонил вам.

Для книги о Гелиогобале я разыскиваю все, что связано с астрологией халдеев, и был бы счастлив поговорить с Вами об этом и о многом другом».

Я запустила мои туалеты. Я не плачу по своим счетам. Я пытаюсь закончить «Дом инцеста».

Генри пишет мне о том, что я уже написала:

«Разработай это тщательно! Только так можно выбраться из твоих водонепроницаемых абстракций. Прорвись сквозь них, сдерни с них покров таинственности, позволь им литься свободно, бить ключом. Время от времени ты разрываешь их и высказываешься с убеждающей силой и красноречием. Но происходит это так, будто ты сначала разбиваешь внутри себя алмазы, измельчаешь их в порошок, а потом превращаешь в жидкость — потрясающее произведение алхимии. Все-таки еще раз убеждаюсь: одна из причин, по которым ты так плотно засела в дневнике, заключается в том, что тебе страшно свое реальное «я» подвергнуть испытанию обществом. Ты производишь изящные драгоценности».

С тщательной разработкой, думаю, Генри прав. Но только он не понимает, что в дневнике я абсолютно естественна и свободна, а то, что выдаю наружу, — перегонка, миф, легенда. Вот здесь идет разработка. Это алмазы и жемчуга, родившиеся из естественного источника. Но разве люди не любят драгоценности?[98]

— Я пошел дальше Лоуренса, — заявил Генри.

Он берет назад свою критику «абстракций» как относящуюся только к началу «Дома инцеста»; он нападает теперь на чрезмерную сдержанность и туманность фразеологии, требуя большей ясности. Но ведь это поэзия, возражаю я. Поэзия — всегда абстракция. Я вовсе не уверена, что Генри понимает «Дом инцеста». Вскоре я получу пародию на эту вещь. Я ломаю голову над парадоксом между серьезностью отношения Генри к своей работе и карикатурным, бурлесковым ее характером. Читая его вещи, я нахожу там куски высочайшей буффонады, фиглярства, и он удивляется, с чего это я рассмеялась.

Арто — существо терзающееся. Временами заикается. Обычно он выбирает самый темный угол комнаты, сидит там, утопая в кресле, словно в норе притаился, готовится защищаться.

Разговариваем, и он мало-помалу успокаивается. Речь становится плавней, но разговор незамысловатый и какой-то призрачный. Оттого возникает странное ощущение, будто присутствуешь при процессе рождения мысли, чувства. Можно видеть некую туманность, бесформенную массу, старающуюся обрести форму, усилия ее осторожны, аккуратны, тщательно выверены, чтобы ни в коем случае не исказить свою мысль каким-нибудь небрежно оброненным словом. Он не уверен в точности и понятности. Мысль должна быть выслежена, окружена и заключена в оболочку, словно некий летучий материал.

— Я никогда не мог выразить словами, как я мыслю. С большинством людей вы можете говорить об идеях, но не о путях, по которым они проходят, не о той атмосфере, в которую они погружены, не о той тонкой субстанции, которая ускользает, если пытаешься облечь ее в одежды.

— Но ведь это вовсе не идеи, — сказала я. — Это ощущения, которые невозможно описать, восприятие чувств.