Дневник 1931-1934 гг. Рассказы

— Но я чувствую себя живой только тогда, когда живу для других, живу ими. И тем не менее, не послушав вашего совета, я все равно стану большим писателем. И если пока что еще не стала, меня это не беспокоит. Но я стану и матерью, и музой, и слугой, и вдохновительницей для большого писателя. Верно, что женщина превыше всего должна любить людей. А я прежде всего женщина. И вся моя работа заключена в моем дневнике, я писала и пишу его для отца, которого я потеряла, которого любила и которого хотела удержать. По существу, я живу сердцем, а не умом. И я не понимаю абстрактного искусства. Только то, что рождено любовью, страстями, болью.

Отец пишет мне:

«Ма GRANDE CHERIE!

Твое письмо показало мне еще один лик твоего многоликого существа. Лик, исполненный доброты и великодушия, раскрывающий твою исключительную способность к состраданию и самопожертвованию. Не сожалей ни о своих усилиях склонить Хоакина на мою сторону, ни о неудаче этих попыток. Ты бросила в землю семя, и оно даст ростки. Твой образ, Анаис, твои руки, твои глаза, твой голос, все, что я так люблю в тебе, все это для меня счастье, счастье такое новое и глубокое, так редко озарявшее меня, что я не могу вместить другую любовь. Ты не можешь представить себе, как ты наполнила мою жизнь новым чувством близости и проникновения в женскую душу. Я никогда не знал такого прежде. Лживая религия, лживая и узкая мораль каждую минуту уводят нас в сторону от всех форм счастья, возможных для нас. Весь мир страдает из-за того, что ему не хватает интимности, самозабвения, ощущения взаимосвязи и (не боюсь этого слова) взаимопроникновения.

Помнишь ли тот день, когда, рискуя тебя потерять, я рассказал тебе о всех своих слабостях и недостатках (от которых до сих пор не избавился) и спросил тебя о твоих? Это и было началом нашей истинной связи. Эти качества я считал само собой разумеющимися, но, как бы то ни было, многие из них — благоприобретенные качества. Как бы ни тщились наш здравый смысл и наша воля исправить эти недостатки, они суть самое реальное выражение наших первобытных натур, природных начал, находящихся в стадии первозданной чистоты. Непроизвольные догадки, молниеносные мысли, реверберации нашего внутреннего «я», новый, непостижимый трепет, наследственные отголоски, эхо голосов наших праотцев, все деформации и ограничения, навязанные нам нашим обществом — физические, моральные, психические, — чувства добрые или злые, благородные или эгоистические, сладость или горечь, бесстыдство или бессмысленность, чудовищные чувства или нормальные (ох, эти бесполезные, бедные слова, такие беспомощные, когда ищешь их для мира души) — все это мы. Стараться понять другого, стараться полюбить другого и в то же время прятать наше второе «я», которое только и есть подлинно наше, которое мы не сотворили и за которое не отвечаем — это значит не понимать и не любить жизнь».

Я ни о чем не сожалею. Я сожалею лишь о том, что все хотят лишить меня моего дневника, моего единственного непоколебимого друга, только он делает мою жизнь сносной. Потому что мое общение с людьми так ненадежно, доверчивость моя так робка, что малейший признак невнимания заставляет меня замолкнуть. А в дневнике я чувствую себя совершенно свободно.

У нас с Генри бывали очень важные разговоры о сновидениях. Генри внимательно следил за ходом моих мыслей и записывал их. Теперь он начинает присматриваться, как бы приладить их к книге, он видит в них подлинный сюрреализм[111]. Он начинает интересоваться свойствами сновидений и как их надо толковать, задавать те же самые вопросы, которые я задавала себе. В «Доме инцеста» сюжет вырастает из сновидения, потому что так часто мои сны были по настрою самой жизнью, были о жизни и я могла к тому же грезить наяву. Генри же держался ближе к подлинным снам, которые снятся по ночам.

Я говорила о свете, атмосфере, текучести снов; он о тоне, об исчезновении всяких запретов, о теле и чувствах, действующих в унисон, о чудесном ощущении легкости. Я радовалась тому, что Генри входит в мир сновидений и начинает им овладевать. Сначала он вводил описания снов в свой текст просто для того, чтобы понравиться мне. Смеялся над ними. Я говорила ему: «Держись за них, они помогут тебе писать в новом ключе». Это была моя епархия, но, как обычно, Генри входил туда со своим уставом.

Помимо всего, я не могу понять, что произошло на днях с Арто. Он появился вчера с объяснениями. Оказывается, его недавняя скованность была вызвана вовсе не язвительными насмешками Стилей, а тем, что у него возникли на мой счет подозрения. Он насторожился и стал подозрительным. Он напуган.

— Ничего не понимаю, — сказала я.