Дневник. 2004 год.

14 декабря, вторник. Особенность моей памяти: я плохо помню собственные тексты, то, что уже сделано и отработано, чего не нужно уже держать в голове; зато отчётливо помню ощущение (именно ощущение!) деталей, необходимость действия, собственные долги, которые надо платить. Накануне, ложась спать, я наконец-то внимательно просмотрел вторую часть книжки «Власть слова», стал проглядывать текст. Что же такое в этой «Стоящей в дверях», что так хвалит b.c. и всё время упоминают другие? Я как бы её забыл, но открыл – и залпом прочитал полповести. Боюсь, что так уже писать не смогу. Недаром за эту повесть получил премию, а если бы это было еще при советской власти, при тогдашних оценках и критериях – не идеологических, а художественных – эта вещь сделала бы меня архизнаменитым. Эта повесть была совершенно неожиданной, после «Имитатора», для нашей демократической общественности. Да и сейчас – какой прочувствованный монолог героини, этакой Аллы Пугачевой из народа! Прав был Лобанов, оценивший тогда эту повесть.

Кажется, еще в воскресенье или в субботу на дачу по сотому позвонил Волгин. Фонд Достоевского готовит конгресс «Русская литература в контексте мировой литературы», и надо обязательно выступить на открытии. Вот с этой обязанностью – выступить, которая засела во мне как гвоздь, я прожил субботу, воскресенье, понедельник; пришел на работу во вторник, провел семинар.

Собственно говоря, с семинаром все было ясно: мое прежнее отношение к Игорю Каверину не изменилось. Игорь навёл на семинар несколько своих приятелей-интеллектуалов, которые должны были присутствовать при его торжестве и разделить с ним восторг. Я устроил традиционный опрос, во время которого какие-то вещи уточнил, тезисы записал на доске, поднял самого Игоря, заставил его объяснить, о чем он пишет и сколько. Мне очень важно было, чтобы ребята не пользовались моими поделками и не учуяли, что я сам думаю об этом, а выразили бы свое мнение самостоятельно. Игорьку досталось от Упатова и за язык, и за западную модель, и вообще всё прошло так, как я и предполагал. Даже Паша Быков, не так уж критически настроенный в предварительном разговоре со мной, во время этой дискуссии пришел к более определенным критическим выводам. Я только отметил, что в тех двух главах, которые Каверин написал о своем дяде и его квартире, проскользнула жизнь, и возникло что-то интересное, что могло бы далее развиться. Но претензии Игоря фантастические – он пишет «шедевр», не замечая, что когда конструирует свои «видения» – в них узнаются лекции Пронина, лекции Стояновского, все вторично.

В общем, семинар закончился, и меня опять ударило – надо составить для выступления на конгрессе какую-то речь. Мысли собирались медленно, но некое предчувствие проблемы и своего акцента в этой проблеме у меня уже возникло. А дальше всё просто. Дальше приходит из своего скворечника на втором этаже Е.Я., и, когда диктую, я внимательно слежу за её лицом: выражает ли оно одобрение или нет, иногда я с ней советуюсь. В этом отношении все писатели – ученики Гоголя: им всегда интересно мнение тех, кто их набирает или переписывает. Речь написали, две с половиной страницы, и я поехал в «Космос». Это далеко, морозно, дороги ужасные.

Я не очень люблю эти большие, так называемые научные собрания, я не очень верю, что они каким-то образом и что-то определяют в литературе, они определяют что-то лишь в университетской практике, а мы эту практику переоцениваем; она, конечно, помогает формировать мир писателя, его историю, и современные писатели этим пользуются, стараясь побольше мелькать перед глазами заведующих кафедрами и профессоров. Но вот Лимонов стал очень крупным писателем без помощи этой известной и деятельной профессуры, а Довлатов так и уйдет в сторону, несмотря на профессорское старание, так и останется средним региональным писателем, писателем-полужурналистом.

В низком зале на первом этаже было много народу. При входе я получил программу выступлений: я стоял 18-м, после меня – Юра Поляков, передо мной Аксёнов, Золотусский, Евтушенко. Выступления писателей перемежаются всякими ансамблями и певцами. Подобрано все это было неважно, много случайного, публика в рядах переговаривалась. Наблюдая за этим интеллигентным непорядком, я просидел два часа. И зачем эти певцы, которых плохо слушать в радиофицированном зале, зачем эти оркестры и песни на слова китайца Ли Бо и испанца Гарсия Лорка? Тем не менее сижу, в утешение смотрю на знакомые лица – вот Скатов, вот Ваня Панкеев, издавший уже такую массу собственных сочинений, что можно составить библиотеку, вот Сережа Сибирцев в черных очках и черном джинсовом костюме; мелькнул как лодка по волнам Борис Николаевич со своей бородой, мелькнуло лицо Карен Хьюит в квадратной челке, внутри у меня все гудит, потому что я думаю, как буду выступать перед этими непростыми людьми. Боюсь, что у меня иные, чем у них, тезисы. Я вообще не очень понимаю, как влияет и на публику, и на литературу эта наука.