Дневник. 2009 год.

Буквально впитывая в себя каждое мгновенье экранного времени, я думал о том, что в нынешний век кино как искусство, видимо, закончилось. Век наживы пожрал и это. Даже пересматривать не стану – все помню до кадра. Но перед этим просмотром и сразу после ухода Жени я принялся читать повесть Юры Роговцева.

Юра учился у меня лет десять назад. Он сам из Крыма, студент был не простой, с капризами и с некоторыми административными претензиями. У него была прекрасная дипломная работа, ну, конечно, на тему маргиналов, которых он хорошо знал. Чтобы на защите получить «отлично», ему надо было только снять из работы кое-где мат. Не снял.

В начале учебного года Юра является в институт, дает мне работу – страничек около сорока – и исчезает, а я о работе забываю. И вот только вчера она опять оказалась на поверхности груды бумаг, лежащей у меня на диване, и я, еще до борща и прихода ребят, принялся ее читать не отрываясь.

Дочитывал уже после фильма, и опять – такое же самое ощущение подлинности и высокого смысла искусства не оставляло меня, пока уже ночью я не дочитал все до самого конца. Если в пересказе, то очень просто – больная мать, помочь некому, горшки, подгузники, магазин. Герой – и писатель, и художник. Все друзья преуспели, все укоряют, призывают к вере в чистое и в Бога, а сами, в отличие от героя, живут в лживом свинюшнике. Опять поразительный по своей честности мат, без единого почти абзаца – монолог несчастья. Я бы такого уже написать не смог, и таланта не хватило бы, да и смелости. Но главное – так надо жить и так, с такой обидой все чувствовать.

Утром на следующий день, когда проснулся, принялся звонить. Или я неправильно набирал, или телефон не работает. И показать и напечатать это негде и некому. Покажу, м. б., Василевскому и Михайлову.

4 декабря, пятница. Днем сидел над обзором деятельности МХАТа, потом ездил на открытие фестиваля документального кино в Дом русского зарубежья. Приехал на полчаса раньше, чем было намечено, и пошел в книжный магазин. Боже мой, сколько же замечательных книг и в какой книжной изоляции я до сих пор живу. В том числе увидел и том Зинаиды Шаховской с предисловием Б. Н. Тарасова. В этой связи вспомнил, как был у нее в гостях с Б. Н. – это очень сильное мое впечатление. Это уже второе издание, вспомнил в том числе, и как не без моего влияния возникло первое издание этой книги. Вообще – мемуары, воспоминания, дневники – это, конечно, конек этого магазина. Среди прочего лежали и несколько книжечек моей с Марком переписки.

На открытии показали фильм Акима Салбиева о первых днях Южной Осетии после нападения на нее грузинских войск. К сожалению, куда-то потерялись документы, и я не могу привести ни названия фильма, ни фамилии женщины-композитора. Музыка – это и оригинальное и значительное в картине. Сама картина организована как ряд высказываний пострадавших людей и массы кадров разоренного города. По развалинам ходит мальчик. В кокой-то определенный момент он произносит монолог в своей бывшей комнате над грудой металла, которая когда-то была его велосипедом. Участвовавшие в фильме люди все говорят необходимые и искренние слова, но нет определяющей воли автора. Правда, все склеивает музыка. В связи с мальчиком я вспомнил, как этим же ходом воспользовался в одном из репортажей в «Кругозоре». Правда, вместо мальчика, которого я на Курилах записал неудачно, мне в Москве этот текст наговорила маленькая Татьяна. Ей тогда было пять или шесть лет. Эти журналистские фокусы и подставы мне известны.

Вернувшись с открытия, опять доделывал новый раздел в своем отчете о театре.

«Актерская труппа. Говоря о сегодняшнем собрании актеров МХАТа им. Горького волей не волей приходится вспоминать давнюю историю. В том, что театр разделился – нет ничего неожиданного. Еще в 1942 году, в Тбилиси, куда МХАТ был эвакуирован, чуткий к любому внутреннему движению театрального сообщества основатель, драматург и режиссер В. И. Немирович-Данченко писал: «МХАТ подходит к тому тупику, в какой естественным историческим путем попадает всякое художественное учреждение, когда его искусство окрепло и завоевало общественное признание, но когда оно не только не перемалывает свои недостатки, но и укрепляет их, а кое-где даже обращает в «священные традиции». И замыкается в себе и живет традицией». Это, так сказать, исторические предпосылки театрального раздела и реформирования, но реализованы они были вне какой бы то не было морали. Именно в 1987 году, ощущая кризис возглавляемого им коллектива, главный режиссер театра О. Н. Ефремов решил пойти по традиционному советскому пути театральной бюрократии. Именно тогда он получил от министра культуры разрешение «уволить» три четверти труппы. Естественно, проводя эту селекцию, О. Н. Ефремов отказался от людей в основном старого поколения, по тем или иным мотивам не близких ему.