Дневник

Дело вышло вот как: приехавши утром из Овсянникова, куда я ездила на один день по делам, я застала Машу очень расстроенную и негодующую. Она рассказала мне, что «посредники» все совершенно распустились: накануне слушали музыку у Страховых, все совершенно размякли, на Пошу с Пашей противно смотреть. Екатерина Ивановна…

Меня перебили на этом, и хорошо сделали: ссора прошла, и всякое недоброе чувство с обеих сторон также.

2 мая 1895 г.

Сегодня уехал Евгений Иванович к Черткову. Я ходила к нему прощаться, и мне было очень трудно и грустно отрываться от него. Писать друг к другу мы не будем, знать о нем я буду очень мало, и я чувствую, что в этот раз мы более основательно разлучимся и разойдемся, чем когда-либо.

За эту зиму я мало его видела, и когда видела, то было тревожно и нехорошо. Я любила его в этот год хуже, чем в прошлый, более эгоистично и ревниво, и часто избегала его, чтобы не заражать его этим нехорошим чувством и скрыть его от него. Нынешней зимой я не могла бы прийти к нему с тем, чтобы прекратить с ним всякие отношения, а, напротив, мне часто хотелось привлечь его к себе каким-нибудь способом. И вот в такие минуты я старалась не выдать его и пережить это время одной. Мне так делалось противно, когда я думала, что я могла бы нарушить его стремление к чистой и спокойной жизни.

Я волновалась, разговаривая с ним сегодня вечером. На меня вдруг нахлынуло сознание нашей разлуки, и мне было трудно не показать этого ему. Он видел это, но сам был совсем спокоен. Я думаю, что если он любит меня, то очень просто и хорошо. Мы условились не писать, потому что это было бы папа неприятно, а скрыто, конечно, мы оба не хотели этого делать. Он сказал, что часто удивлялся моей смелости все говорить папа и радовался ей. Говорил, что отношения его с папа очень хороши, и что только чуть-чуть что-то осталось не совсем открытое, и он это чувствовал каждый раз, как мы с ним встречались и он провожал меня.

Я надеюсь, что я освобожусь от этой гири, особенно в той форме, в которой она сейчас существует. Я никогда так не мучилась ревностью, как эту зиму: то мне кажется, что это Валя — девушка, о которой я только слышала упоминание, то «красивая и симпатичная женщина», о которой он писал в дневнике, то теперь боюсь за «девчат» у Чертковых. И на что мне? Зачем? Глупо и стыдно.

Давно уже я не была в хорошем, серьезном, поднятом настроении, когда все человеческое кажется неважным и только ищешь общения с богом и живешь в нем. Я очень люблю и дорожу этими настроениями, потому что тогда так легко справляться со всем житейским: то, что казалось жертвой, делается удовольствием и радостью.

Я за всю эту зиму только в первые дни после Ваничкиной смерти чувствовала это религиозное настроение, а с тех пор пошло столько забот, что на них уходила вся энергия¹. Состояние мама, ее болезнь, Машина, Мишина болезнь, Левино состояние, романы — Верин и Манин — дело картин², мое нехорошее беспокойное состояние, — все это потратило столько душевных сил, что их не осталось на самую дорогую и важную внутреннюю работу.

1896

4 апреля 1896 г.

Опять начинаю писать свой дневник. Но теперь постараюсь писать только факты и мысли, а не чувства, что с течением времени делается неинтересно.

С тех пор, как я не писала, прошло 11 месяцев, ничем для меня не ознаменовавшихся.

В семье нашей два события: свадьба Сережи и помолвка Левы с Дорой¹. В моей жизни ничего: постоянный стыд за свою негодность, за то, что, исповедуя христианство в теории, я так компрометирую его на практике, — и любовь все возрастающая к искусству, и к искусству для искусства, к форме. У каждого ли такие постоянные противоречия? Я не могу теоретически признавать искусство без содержания. Но на деле я могу плакать от красоты и оставаться совершенно равнодушной к высокому содержанию. И так во всей моей жизни. Иногда думаю: не бросить ли, не забыть ли всякие теории и убеждения и не жить ли одним чувством, одной впечатлительностью? Но этого по заказу не сделаешь. Слишком большая привычка выбирать теории и по ним обо всем судить.

Сегодня у Танеева вечером старалась не стараться быть знатоком в музыке и не скрывать своей музыкальной невежественности. Играли две сонаты Бетховена со скрипкой (Гржимали) и трио Гайдна. Померанцев на втором фортепиано играл виолончельную партию. Из наших были: папа, мама, Миша, Саша и я. Маша в Крыму.