Дневник

Сегодня вечером Танеев играл. Потом мы пошли в сад; теплая, темная, звездная ночь. Миша, Коля и Маклаков забежали вперед и, сидя у забора, стучали в него. Я, Сухотин, Танеев и Сережа довольно испугались, а Сергеенко храбро выступил и долго допрашивал их, пока они не расхохотались.

Саша больна горлом. И очень мила, кротка, нетребовательна в своей болезни.

20 апреля.

Как мне было хорошо с утра! Я проснулась с дурным чувством стыда за вчерашние мысли и ощущения и стала, приводить свою душу в порядок. Отыскала ревность к Маше и исходящее из нее недоброжелательность к ней, и: ужасно испугалась этого страшного зверя. Постаралась вызвать в себе любовь и жалость к Маше, и это удалось мне. Потом молились о том, чтобы не предаваться человеческим привязанностям, не мечтать о них, а видеть в каждом человеке бога и любить Его, а не глаза и нос человека или его привязанность ко мне. Мне было очень хорошо, я чувствовала связь и общение с богом и через него со всеми людьми, и ко всем было умильное, мягкое и любовное чувство. Ходила два раза к М. В. Горбуновой в клиники и, видя ее слабость и страдание, чувствовала острую благодарность за свои мускулы и энергию. Посещение это меня тоже привело в мягкое настроение. Она лежит на спине и не может двинуться уже второй или третий день и говорит, что теперь ей представляется блаженством то время, когда ей можно будет лечь на бок. Операцию она перенесла без хлороформа и не вскрикнула ни разу. Говорит, что это оттого, что она все время себе представляла то, что должен был испытывать Христос, когда он висел на кресте. Она говорит и все плачет от слабости и умиления; всех благодарит, всем говорит нежности и все умиляется. Шла от нее вечером в сумерки по Девичьему полю, мимо скамейки, где убил себя Черняев, и на душе было тихо и серьезно. Дома застала папа с двумя велосипедами, которые Блок¹⁰ принес на выбор, потом пришел Сухотин, которому я, сидя с ним на кургане, из кокетства рассказала свое настроение, чем немного испортила его. Потом понаехали гости: Демидова, Офросимова, Лиза Олсуфьева, Матильда Молас, Козловский, Блоки — муж с женой, Вера Северцева, дядя Костя, Ваня Раевский, Сережа, Гольденвейзер. И мне было жалко расставаться с Сухотиным и было опять неприятно видеть, как Маша с ним, не расставаясь, весь вечер кокетничала, и опять на нее поднялась злоба и за то, что она так цинично говорит, что выйдет замуж за Алексея Маклакова, хотя он ей противен, потому что дети будут красивые, и за то, что она вчера грубо сказала Е. И. Баратынской, что она орудует свадьбу Свербеева с Вяземской, что так обидело Екатерину Ивановну, что она пришла сегодня объясняться об этом, и за то, что она так бесстыдно бегает за Петей и т. д. Мне противно ее животное возбужденное состояние, и я сегодня это несколько раз, к сожалению, выразила. Мне было бы очень обидно, чтобы Сухотин думал, что я ревную, и страшно стыдно сознавать, что это так. Все это от безделья, от пустоты жизни и от нашей распущенности. Откуда мы это взяли, как мы могли дойти до того, чтобы флирт с женатым человеком был бы возможен нам? И что мне всего противнее, это когда я вижу в Маше подражание моему распущенному и циничному тону и разговору. Фраза о красивых детях целиком моя, а в Машиных устах хлестнула меня своим безвкусием и цинизмом. Какая я дурная, и все делаюсь хуже. Где мне взять чистоты, любви, прощения к другим, покорности?

Иногда я думаю, что мне надо выйти замуж. Девушкой может остаться только существо необыкновенно чистое и такое, которое сумеет найти и добросовестно отнестись к своим обязанностям без того, чтобы они прямо лезли бы под руку, как это случается, когда дети и муж требуют немедленной и не отвратимой ничем заботы и работы. И такое существо, которое бы могло отрешиться от личной любви.

Сегодня днем носила в цензурный комитет картины и книгу для просмотра Шаховскому. Он был необыкновенно любезен и обещал мне, не читая, подписать «Хижину дяди Тома», о которой Баратынская просила меня предупредить его. Он несимпатичный мне человек, но я позволяла ему обнимать спинку моего стула, и мне было лестно его несколько ухаживающее отношение ко мне.

Это удивительно — эта потребность нравиться все усиливается во мне, а я, я почти никому не даю никакой привязанности. К себе же с жадностью ее требую, и страдаю, когда ее нет.

Плохо, плохо. Что мне делать? Я думаю, следовало бы пожить подольше одной или с кем-нибудь, ко мне строгим и недружелюбным.

7 мая 1896. Ясная Поляна.

Вот мы в Ясной, но опять все разъезжаемся. Миша уехал сегодня в ночь в Москву на «въезд», а оттуда со мной в Стокгольм. Мама и Саша едут завтра тоже на «въезд»,[249] а я 9-го прямым сообщением в Петербург.

Весна очень холодная и необыкновенно дождливая. Накануне нашего приезда сюда, 28 апреля, напало снегу на четверть. Ездили на розвальнях. Маша, которая приехала раньше нас, говорила, что очень странно было видеть эту снежную метель с фиалками и сморчками. Мы ехали из Тулы по глубоким снежным колеям.