Дневник

Сегодня читали во второй раз «Почтовый ящик». Было много забавного, но мне жаль, что никто этим не пользуется для того, чтобы внести что-нибудь полезное в эту забаву.[259] Сама я не умею. Да и боюсь я отвратить от себя чтением морали, да еще «Толстовской» ². Самое трудное для меня в моей теперешней жизни — это выбирать, когда выражать недовольство, чего требовать, что спускать. Часто я думаю, что я недостаточно пользуюсь тем, что я знаю, для передачи этого другим; и часто думаю, что только совершенствуя себя, я могу быть нужной и полезной, и думаю, что морализируя, я могу только вселить отвращение к тем великим истинам, которыми я живу.

Мне здесь очень полезно то, что я вижу ближе, чем я видела это дома, с какой борьбой и какими усилиями мы должны заставлять мужиков работать на нас. И когда мне хочется попросить Мишу спустить им что-нибудь, простить, уступить — я говорю себе, что надо начинать с того, чтобы не требовать себе лошадей, балконов, драпировок и т. д. и т. д.

Был земский агроном смотреть на опыты искусственного удобрения, которые он здесь производит. Пшеница вышла неважная, но удобренная суперфосфатом и сушеной кровью — лучше, чем удобренная навозом.

Ходила к фельдшерице перевязать рану, произведенную мушкой, которую я ставила от боли в лопатке. Бедная девушка совершенно расстроила себе здоровье за время своего учения в Туле, где она жила на 8 рублей в месяц с предрассудками мяса и чая, и вследствие этого, конечно, во многом необходимом нуждалась.

Аля был болен. Жар доходил до 40,3, но продолжался один день. Я ночевала с ним одну ночь. Вчера он встал. Вчера я забыла заказать ему к ужину что-нибудь полегче, чем всем, и я этим так смутилась и расстроилась, что вечером, разговаривая с Мишей, расплакалась оттого, что он мне немножко резко ответил на мои мечты устроить в Кочетах усадьбы всем сыновьям.

Миша сейчас здесь спит, хотя еще только 12-й час. Иду и я.

3 ноября 1900.

Вчера уехал отсюда папа с Ю. И. Игумновой. Прожил от 18 октября до вчерашнего дня. Странное у меня было к нему чувство: совестно своей измены без раскаяния в ней. Совсем мало говорили с ним по душе: я боялась, что он осуждает меня, может быть, скорбит о моем замужестве, и вызывать его на признание в этом казалось бесполезным, потому что вряд ли он это высказал бы мне, а если высказал бы, то мне было бы слишком больно это выслушать³.

Отсюда на станцию он добрался не без приключений ⁴.

1901

7 ноября.

Никому не говорю о том, как у меня эти дни на сердце горько. Не хочется других расстраивать и не хочется показывать того, что внутри делается. Много надо мне терпения и покорности, чтобы не роптать. Помогает мне то, что хотя у меня нет никаких предчувствий и никакого страха, я часто думаю о том, что могу и умереть от родов. Минутами мне кажется, что я сошла с ума или что я сплю и проснусь от этого ужасного сна и буду в Кочетах с Мишей, ребенок будет во мне жить и я с надеждой буду смотреть в будущее. Или даже проснусь в Ясной девушкой, и мое замужество, первый мертвый ребенок — все это теперешнее состояние кажется сном. Сегодня я вышла на балкон, и все мне показалось особенно фантастично и странно: Панинский дворец¹, море, цветы, я с мертвым ребенком во мне, с совершенно вдруг изменившимися вследствие этого мечтами и мыслями на будущее, с грозящей впереди бесплодной болезнью, без Миши, который теперь в снегах в России собирается ко мне, — все это показалось так нелепо и негармонично, что я этого описать не сумею².

Одному я рада — это что с уверенностью смерти ребенка у меня пропала страшная тревога и раздражительность, которые меня обуяли, пока я только боялась, что случится то, что случилось. Я могла только об этом и думать, только и делала, что прислушивалась к движению ребенка, и когда долго его не ощущала, то от ужаса обливалась потом и дрожала. Поэтому все меня раздражало, и я не только была равнодушна ко всему, что делалось вокруг меня, не раздражалась, когда что-либо требовало моего внимания. Меня это огорчало, и я старалась с собой бороться, и вот теперь это само собой сделалось. Теперь я только думаю о том, чтобы не обидеть кого-нибудь и, если в силах, делать, что могу, до того времени, когда совсем слягу. Мишу мне невыразимо жалко. Сколько ему, бедному, забот, которых я не могу снять с него, и теперь еще это огорчение. Хоть бы только все дети, рассеянные во всей России, были бы благополучны. Если только моя любовь может его утешить, я даю и буду давать ему ее сколько хватит. Теперь он, может быть, в Орле садится на скорый поезд.

9 ноября.

От Миши телеграмма от 8-го: «Метель задержала, выезжаю сегодня». Значит, завтра он будет. Мне минутами жаль, что я его выписала на то, чтобы он смотрел на мои страдания, а минутами невыносимо хочется, чтобы он был здесь, и страшно без него родить, а может быть, и умереть.