Дневник

Меня это огорчило. Он это увидел, покраснел и говорит: «Je vous ai offense». — «Non, mais vous m'avez fait de la peine».[109] — «Я не люблю умных людей, особенно бессердечных и умных девушек». — «Вы так цените сердце? у вас оно есть? Ни…» — «Нет, серьезно, неужели нет?» — «Совсем нет, а вы думали есть?» — «Во мне всегда ошибаются и находят те качества, которых я совсем не имею». Я говорю, что я действительно ошибалась, но что в нем я нашла качества, которые я не подозревала. А те, которые я ожидала найти, — не нашла. Он говорит, что он никогда не плачет, и что в последний раз это с ним случилось три года тому назад. Он ехал в вагоне и плакал, но скорее от злости на самого себя, чем от какой-нибудь другой причины. Я говорю, что если так, то я очень жалею его будущую жену, и спросила опять, на ком он хочет жениться.

«Choisissonsensemble, — я говорю, — et bien, voyons qui voulez vous que ce soit?» — «Vous». — «Moi? mais je ne vous epouserai pas». — «Pourquoi pas?» — «Pour la meme raison que je, n'epouserai pas Кислинский». — «N'avez vous pas meme de l'amitie pour moi? Si vous en aviez le reste viendrait plus tard». — «De l'amitie j'en ai pour vous meme beaucoup».[110] — «Нет, правда? Серьезно? Это меня очень радует…» Потом мы с ним танцевали кадриль, и он меня сватал за Кислинского и все повторял, что «любовь зла», и привел пример, как один дрянь ужасная женился на такой милой, доброй, хорошенькой девушке, что все удивлялись, как она могла за такую дрянь выйти замуж. Я на это ему говорю:

— Вот вы, — ведь вы сами говорите, что вы ужасная дрянь, а…

— Да, дрянь, но честный, а он нет.

Следующую кадриль мы с ним танцевали визави, и когда мы встречались, он всякий раз мне какой-нибудь вздор говорил. Когда дирижер говорит: «Changer des dames»,[111] он говорит: «Changer des dames? Je suis tres content».[112] На это я ему сказала, что если он хочет со мной поссориться, то он достигает своей цели. — «Enchante!»[113] После кадрили я его спросила, отчего он в таком восторге, а он покраснел, сделал какие-то глаза маленькие и говорит: «Милые бранятся, только тешатся». — «Если бы мы друг для друга милые были, тогда было бы, может быть, так». — «А разве мы не милые? Ведь вы милая, и я милый, правда??» Этот разговор был до мазурки. Кислинский пришел за мной, а Ваничка говорит: «Графиня со мной танцует», — сделал опять свою гримасу глазами и сделал ему жест головой, чтобы он ушел. Кислинский ушел, через несколько минут опять пришел, а Ваня взял его за руку, повернул и говорит: «Je t'en prie, mon ami…»[114] и рукой показал, чтобы он ушел. Но я встала и ушла с ним, тем более что Ваничкина дама имела какой-то растерянный вид и искала глазами своего кавалера. «Графинюшка…» — но я ему напомнила, что он пригласил даму на мазурку и что неучтиво заставлять ее ждать. В мазурке мы часто друг друга выбирали и очень было весело. Это даже почти самый веселый вечер до сих пор.

26 [ноября]. Суббота. 2 часа дня.

Я встала сегодня утром с каким-то странным чувством одиночества: что мне не с кем говорить, что никто мной не интересуется, и что, что бы я ни делала, никому от меня ничего не нужно, и что мне никого не нужно, и никто не может заставить меня говорить и быть веселой, кроме того одного человека, который уехал вчера. Я с огорчением увидала, что у него есть свое отделение в моем сердце, которое он твердо занял, и что, когда я загляну в это отделение, я увижу, что он все еще там. Хотя он похоронен глубоко, я чувствую, что вырвать его невозможно. Мы обедали с ним у тети Маши Свербеевой, и оба были оживлены и много болтали, тем более что нам помогали Кити и Манко Мансуровы, которые болтали про вчерашний вечер.