Дневник

День мой сегодня прошел более бесплодно, чем вчера. Немного рисовала (портрет Цурикова с карточки для его дочери), немного читала, играла с Левой на мандолине, перед обедом ходила с молодыми гулять, брали с собой лыжи; приехала М. А. Шмидт, бодрая и энергичная: ткет, ходит за коровой и телкой, переписывает и радуется на жизнь.

Мне в последнее время ни с кем не хочется разговаривать и, если нельзя делиться мыслями с тем человеком, которому хочется нести все свое самое лучшее, то предпочитаешь ни с кем не говорить. Да, я, должно быть, очень сильно люблю его. У меня не может не быть мысли о том, что когда-нибудь в будущем мы будем вместе, и хотя, когда она ясно высказана, это такая страшно преступная мечта, она все-таки не может не существовать.

Мария Алексеевна в Москве еще угадала, в чем дело, и теперь меня спрашивала об этом. Она хохотала и говорила, что совершенно спокойна за меня, потому что знает, что я не могу его полюбить, потому что он ни в чем мне не ровня. Неужели? А мне всегда хотелось быть для него лучше во всех отношениях и я никогда бы не считала, что я слишком хороша для него. Дора его ненавидит, а Лева со мной шутит по его поводу, не понимая, как мне это тяжело. Они, конечно, не подозревают ничего.

В газетах пишут, что война Греции с Турцией почти несомненно решена.

14 марта.

Всю свою жизнь готовиться к тому, чтобы быть матерью и женой, и теперь отказаться от этой мечты – это тяжело. Я помню, с ранней молодости я старалась отвыкать от того, чтобы спать ничком, потому что думала, что во время беременностей это будет неудобно, обмывала грудь холодной и грубой мочалкой, чтобы приготовить ее к кормлению и т. д. и т. д. Не говорю уже о внутренней стороне этой семейной жизни, которую я себе представляла и о которой мечтала – о поэзии супружеской жизни и особенно о поэзии детской любви, от которой теперь надо отвыкать мечтать.

Сегодня ездила в Ясенки за письмами, но ни от кого ничего не получила. Я и чувствовала, что не получу. Я не жду письма, хотя написала ему, что он может мне в последний раз написать. Но что ему писать? Я думаю, что он не напишет. Но зато мне сегодня Лева сказал, что он может приехать, потому что, по словам Левы, он говорил, что на 3-й неделе будут выборы и Лева его приглашал к себе. Это будет трудно, но надо будет выдержать. Мне минутами очень тяжело, и сегодня два раза не могла удержаться от слез, только через несколько минут могла собой овладеть,- и вот за такие минуты я боюсь,- но когда они приходят, я знаю, что это минуты постыдной слабости и жалости к себе, и я себе гадка за них.

Одно из самых тяжелых сознаний для меня – это отдаление от папа. Он сказал мне, что будет писать мне, и мне будет только больно от его письма; потому что придется отвечать ему не откровенно, чего до сих пор никогда не случалось и что мне ужасно мучительно. Я не могу не видеть, какую стену я поставила между ним и мной, и я часто спрашиваю себя – стоит ли этой дорогой цены то, что я ею покупаю?

15 марта.

Да, дети, дети. Я никогда ни от чего не испытывала такого полного чистого наслаждения, как от общения с детьми. С ними нет страха за то, что недостаточно умна, молода, красива, образованна,- боишься только быть недостаточно нежной и доброй с ними, а так как это зависит от себя, то и покойна. Я помню, как трогало меня отношений Ванички к няне – старой, неразвитой и такой безобразной, какой хуже себе представить нельзя. А он смотрел на нее с восхищением и умилением. И потому только, что он чувствовал, как она бесконечно любит его, как она, ни ропща, целыми ночами сидела над ним, когда он бывал болен, как она готова была отдать за него все свое достояние, начиная со своей жизни.

Была сегодня в Туле, чтобы видеть Холевинскую. Дом ее заперт, карточка с двери снята и на окнах билетики, а она уже дня четыре тому назад уехала на место своей ссылки в Астрахань. Очень было грустное и тяжелое впечатление. Но странно то, что я отчасти причина ее ссылки, и это не мучает меня. Я думаю, это происходит оттого, что я не желала ей сделать вреда, и потому не могу раскаиваться в своем поступке. Я бы очень многое сделала, если бы знала, что нужно для облегчения ее участи, но нет чувства тяжелого раскаивания, как бывает от дурных поступков даже тогда, когда из них не вытекает дурных результатов.