Дневник

В лучшем случае, про Гладкова было известно, что по его сценариям в 1960 — 1970-е годы было поставлено много спектаклей и снято какое-то число фильмов — «задуманных как мелодрамы в высоком смысле этого слова»! Так, в частности, сказано в газетной заметке о съемках фильма по его сценарию, «Зеленая карета»^[3] — да, наверно, это же определение применимо вообще к любой его пьесе или сценарию. В некотором смысле они выглядели как «ширпотреб». И сам Гладков как будто прекрасно отдавал себе в этом отчет. Пьесы игрались на театре, звучали по радио (например, «Давным-давно» — 8 августа 1941 года), ставились на телевидении и снимались в кино. Вот в качестве автора этих легкомысленных мелодрам он и остался известен своим современникам. Здесь его спасал юмор. Хотя в «худшем случае», наверное, можно и упрекнуть его — как делают некоторые современные биографы, — в пособничестве советскому «режиму»^[4]. Но кто же из творческих людей того времени с этим «режимом» не сотрудничал? Разве что диссиденты. К последним Гладков очевидно не принадлежал, хотя общался со многими из них и безусловно старался обо всем, творящемся вокруг, знать. Борцом с коммунистическим режимом он никогда не был, зато стал его внимательным описателем и хроникером…

Была и другая ипостась у этого незаурядного человека, сделавшая его известным уже не современникам, а потомкам. Это — талант мемуариста. Он написал удивительно тонкие по запечатленным деталям и по точности анализа воспоминания: во-первых, о своем учителе Мейерхольде^[5], у которого работал в театре (1934–1937), и во-вторых, о Пастернаке, с которым познакомился и сблизился во время войны, в эвакуации в Чистополе^[6], а также еще о примерно десятке своих современников^[7]. Правда, эта сторона его таланта не была оценена при жизни, и его воспоминания не были так широко известны, как спектакли и фильмы. Лишь сравнительно небольшой круг ценителей, близких друзей и знакомых были осведомлены об этой сфере его деятельности. Мемуарные тексты Гладкова распространялись в основном рукописно, через тогдашний «полулегальный» самиздат, а информация о них ходила по так называемому «сарафанному» радио.

Тем не менее была и еще одна — уже третья и, на мой взгляд, как раз основная — сфера его деятельности, которая остается вплоть до сих пор в значительной степени в тени, будучи почти никому не известной^[8]: Гладков — автор уникального по объему, плотности, охвату событий и продолжительности дневника, каковой он вел в течение почти полувека: с 1928 года (когда ему еще только 16 лет) и до смерти, в 1976-м. В полном объеме дневник остается неизданным. При этом сам его текст (особенно поздний, за последние два десятка лет) никак нельзя отнести к «наивным» дневникам, куда заносят все подряд, всякий дневной сор и вздор — что только человек ни наблюдает, что ни узнает у знакомых, что ни видит на улице, что ни вычитывает из газет…^[9]

Скорее уж, этот труд Гладкова можно сравнить с работой пушкинского летописца Пимена, но только не «равнодушно» внимающего добру и злу, а скрупулезно заносящего на свои скрижали все наиболее значительное из событий века (точнее, полувека), в котором довелось ему жить. Основная при этом заслуга, конечно, в простом отборе информации для дневника: в нем никакого равнодушия быть не может. Кроме главных объектов своего «мемориального» поклонения (Мейерхольда с Пастернаком) Гладков был знаком со множеством интереснейших людей своего времени, массу всего читал, всегда активно добывал информацию — подчас труднодоступную, черпая ее прежде всего из непосредственного общения и из литературы запретной и полузапретной, самиздата^[10], самостоятельно перерабатывая ее, смело строил предположения, постоянно отслеживал возможное развитие событий и сверял свои предположения с действительностью. Но также, не довольствуясь позицией беспристрастного летописца-хроникера, еще и «судил и рядил», бросаясь в гущу полемики с собеседниками (собеседниками своего дневника, а не мемуара! об этом парадоксальном нарушении «завета» Пимена будет еще сказано).