Дневник

[после строки отточий] Вечером Бибиси вносит уточнение: судят устроителей январской демонстрации против цензуры, или нового закона об антисоветской <литера>туре [слово напечатано поверх напечатанного ошибочно] у памятника Пушкину.

Три месяца назад говорили, что они выпущены до суда под расписку о невыезде и больше о них ничего не было слышно. <…>

А «Голос Ам[ерики]» называет несколько фамилий из числа которых должны быть трое подсудимых: Ал. Добровольский, Кущев, Долоннэ, некая Вера Ложкова, А. Гинзбург и еще кто-то^[34]. Это основатели некого общества СМОГ (Слово. Мысль. Образ. Глубина.)^[35].

1 сент. 2 часа 10 минут дня. Только что услышал по радио по Бибиси о том, что скончался Илья Григорьевич Эренбург. <…>

И. Г. занимал много места в нашей жизни и с ним связано многое и мне грустно, что я больше не услышу его рассказов о разном. Жалко и Любовь Михайловну^[36]. Надо завтра с утра ехать в город, хотя раньше понедельника вряд ли могут быть похороны.

[после строки отточий] О процессе молодых передали, что он идет третий день и что двое тоже молодых людей хотели прорваться в зал и их увезла милиция. <…>

[в гостях у Гариных] Спор с Коварским^[37] внешне джэнтльмэнский, но резкий о фильме «Великий гражданин» и второй серии «Ивана Грозного». Т. е. о лжи в искусстве и пр. Гарины поддерживают меня. Ков-ий вдруг говорит, что это «спор двух мировоззрений». Н. А. человек трусливый и приспособляющийся и его позиция характерна для умонастроений какой-то части вчера еще игравшей в левизну интеллигенции. Гарины рассказывают примерно то же о Н. Д.^[38] (в связи с историей Светланы [Сталиной]). Ник[олай] Арк[адьевич] сейчас делает Мятлева^[39] для большой серии Библиотеки поэта. Кстати, его друг Мика Блейман тоже проделывает подобную эволюцию, но тому хоть за это хорошо платят: он референт Романова^[40]. <…>

Оказывается, эти два молодых человека были схвачены за то, что они рассказывали западным журналистам о суде над их товарищами. Подсудимым инкриминируется как будто только демонстрация 22 января. Главный — Буковский^[41]. Другой — Кущев^[42]. Кто третий неясно.

1 сент. (продолжение)^[43]. <…>

Мне кажется, что я понимаю И. Г. и мог бы о нем написать. Тут надо говорить о трагедии компромисса. Он всю жизнь занимался политикой и, мне кажется, сам презирал ее. Но у него была своя внутренняя линия обороны, где он не уступил бы ни пяди: это любимая им поэзия, проза, живопись. И он готов был всячески маневрировать в политике, а оставался неизменным в своих вкусах и пристрастиях в искусстве. Не думаю, что у него остались нецензурные рукописи (кроме нескольких м. б. глав мемуаров): он всегда писал, чтобы печататься, и в годы, когда стала развиваться «вторая литература», это тоже его связывало и лимитировало его способность к откровенности. Я уже как-то вспоминал в связи с ним Иосифа Флавия: он бы вероятно оскорбился на эту параллель (он терпеть не мог Фейхтвангера), но от нее никуда не уйдешь.

Я виделся с ним не чаще, чем несколько раз в год, но всегда ощущал его существование и мне будет его нехватать. <…>

Все с презрением говорят о Шкловском. Непочтенная старость. То же и Федин. О Леонове вообще не говорят: его вроде и нет. Уважаемы и более менее «в форме» только Корней Иванович^[44] и Каверин.

Они интересные люди, но их не назовешь первоклассными талантами.

[после отточий] Ночью «Голос Америки» передал, что на московском суде поэт Владимир Буковский приговорен к трем годам, а двое других обвиняемых — к условным срокам.

2 сент. В Лавке писателей вернувшаяся из отпуска Кира отозвала меня в сторону и дала мне потихоньку «Разговор о Данте» Мандельштама и еще одну книжку Цветаевой «Мой Пушкин». Пошлю ее Эмме.

5 сент. Вчера похоронили Илью Григорьевича. ЦДЛ был переполнен и тысячи москвичей прошли мимо гроба и еще тысячи не попали. До конца траурного митинга в ЦДЛ на улице Герцена стояла огромная толпа, остановившая уличное движение, которую тщетно милицейские машины с рупорами старались уговорить разойтись. <…> Блестящее отсутствие Федина, Леонова, Шолохова, Соболева. Не говоря уже о прямых противниках И. Г. (Кочетове, Грибачеве, Сафронове, которые могли бы прийти из приличия, хотя бы.) Кроме иностранных и речи Кассиля на кладбище, — ни одной достойной речи. Характерно, только иностранцы упоминали о горе близких И. Г. [,] Любовь Михайловны и Ирины^[45]. <…> Почему не говорил ходивший в толпе с потерянным лицом Каверин или Боря Слуцкий, который вместе с художником Биргером^[46] многое сделал в закулисной организации похорон.

Замечательные старухи: Любовь Михайловна и Надежда Яковлевна не проронили ни слезинки. Плакала Наталья Ивановна, рыдала до изнеможения дочь Ирина, плакала Маша Валлентэй-Мейерхольд.