Дневник

Относительно спокойный участок, куда стягиваются свежие подкрепления туч.

Мне на голову не упало ни капли, а в нескольких шагах деревья насквозь промокли от дождя.

Начинается бой. Успех его решает пушечный выстрел. Грохот града.

Рыжий фон, синий гнев, желтая ярость и это непрерывное мычание.

Битва туч. Некоторые из них возвращаются с поля боя раненные, опустошенные.

Те, что поменьше, спасаются бегством, потом возвращаются обратно. Многочисленная и сплоченная армия дождя спешит им на помощь.

И зрелище становится таким впечатляющим, что записная книжка закрывается сама собой и захлопывает карандаш.

К вечеру тучи снова идут в бой, искалеченные, окровавленные, одни торопятся, другие — еле-еле ползут.

Там у горизонта по кровавой воде катится солнце, как отвалившееся колесо боевой колесницы.

Река выходит из берегов, и быки, тревожно мыча, перебираются через это море.

* Мне хотелось бы быть человеком одной мечты.

20 июня.Все пальцы в жемчугах, будто она вытащила руки из глубин моря.

28 июня.Дидро. И весь этот ветер для того только, чтобы принести нам немного семян и немного цветов!

3 июля.К чему давать определение скульптуре Родена? Мирбо умеет, как никто, окутывать туманом простоту этого художника, этого мощного, проницательного и лукавого труженика.

Здесь есть серебряная голова женщины, и нельзя отрицать, что своим обаянием, совсем особым обаянием она обязана серебру. Какой-то господин пожимает плечами.

В «Бальзаке» чувствуется восхищение перед творчеством Бальзака, гнев скульптора против неподатливой глины и вызов людям.

Есть здесь груди, которые тают в руке любовника.

Прекрасный «Рошфор», у которого щеки свисают, как складки занавеса.

«Виктор Гюго», чья голова, отягченная нашим преклонением, давит на туловище, которого мы не знаем.

«Любовники», которые обвили друг друга и словно говорят: «Как бы нам еще обняться, чтобы любить друг друга, как никто не любил до нас?»

5 июля.Всемирная выставка живописи и скульптуры. Не считая Бенара, о котором можно сказать: «Это неглупо», — несколько Каррьеров, забавный Больдини и еще что? Живопись — это то, что должно быть понятно и ребенку. Вот уже десять лет, как меня интересует одна только правда. Не этим людям обмануть меня…

А Жервекс, а Детайль! [75]И это жизнь? Впрочем, среди современных писателей есть ведь только двое-трое, которых я люблю, и я уверен, что только они одни хорошо пишут. Нет оснований требовать, чтобы в живописи пропорция была иной.

10 июля.Во мне живет человек, который может каждый день писать по одному акту пьесы; но я заковал его в цепи и запер в трюм.

11 июля.Не золотой век, а век золота.

9 августа.Подумать только, что когда-нибудь мои друзья встретятся и скажут:

— Ты слышал! Наш бедный Жюль Ренар…

— Да, да. Ну и что же?

— Как что же? Умер.

* Бывают часы, когда все слова приходится искать в словаре.

11 августа.Часы отвращения, когда хочется не иметь никакого отношения к самому себе.

* Сон, мелко нарубленный на тысячу коротких пробуждений.

* Уже написанное слово держит меня тысячью нитей, которые я не сразу обрубаю.

16 августа.Депеша министра Жоржа Лейга — Эдмону Ростану от 13 августа 1900 г.: «Г-ну Ростану, писателю, улица Альфонс де Невиль, 29. Дорогой Ростан! Жюль Ренар, которого вам угодно было мне рекомендовать, получит крест. Он будет представлен к награде по случаю выставки. А вы, дорогой господин Ростан, получите завтра розетку офицера Почетного легиона. Счастлив, что превратности политики и жизни позволяют мне дать это свидетельство моего преклонения перед одним из тех, кто более всего служит украшением французской словесности. Сердечно ваш Жорж Лейг».

8 сентября.Тетива моей фразы всегда натянута.

9 октября.На ручке для пера — колокольчик, чтобы мне не задремать.

* Каждое из наших произведений должно быть кризисом, почти революцией.

* Такое состояние ума или, скорее, сердца, что мы не удивились бы, если бы туфли закричали, потому что они надеты на нас.

* Орден. Сколько поздравлений! Точно я разрешился от бремени.

* Уверен, что, решив говорить одну лишь правду, я высказал бы не бог весть что.

12 октября.Дерево раскачивается, как жираф, который спит стоя.

* Подобен воде, которой не хотелось бы ничего отражать.

19 октября.Антуан с голой шеей, стоя, долго бреется — три или четыре раза подряд, — потом валится в кресло, так и не сняв грубые башмаки господина Лепика, и начинает разговор. Он любит, чтобы его слушали, и я стараюсь быть внимательным слушателем. Брюзга, колючий, он, видимо, нуждается в нежности. Хвастает, что никого не боится и что «ударил Бауэра головой в живот».

Антуан тщеславен, не прочь получить орден и хочет стать директором театра Одеон.

— Я хочу быть чиновником в хорошем театре и выручать восемь тысяч в вечер на ваших пьесах. Вам нужно быть в Академии. Несчастье, что Золя не в Академии. Во-первых, это канон. И кроме того, дело Дрейфуса приняло бы другой оборот, если бы под «Я обвиняю!» стояла подпись: «Эмиль Золя, член Французской академии».