Он плюет в носовой платок, что приличнее, чем плевать прямо на землю.
Так как я стараюсь выказать оживление, он говорит:
— Я думал, что ты построже. Я-то считал: «Писатель — это мыслитель. Всегда-то о чем-нибудь размышляет».
Если бы я даже очень постарался, то и в этом случае не мог внушить ему более неверное представление о моей особе. Я так от него далек, что все это меня даже не трогает. Не сумев заинтересовать его моей работой, я изо всех сил пытаюсь интересоваться его делами.
— Видать, ты человек счастливый.
— Да, — отвечает он, — когда работаю.
Четыре года он прожил один на этой самой ферме с птичницей и служанкой. Никогда он не будет отдыхать: «Без дела я умру со скуки». Просто ферма у него будет поменьше.
— Так и ты, — поясняет он. — Сейчас пишешь большие книги, а в старости будешь писать маленькие.
В столовой на столе статуэтка. Я взвешиваю ее на ладони с видом знатока: чем я, в сущности, рискую?
Скот у него болен ящуром. Он подымает с земли коров ударом ноги по заду или же колет их ножом в спину.
Ни одной книги. А если и есть одна, то он, видимо, здорово ее запрятал; зато он первый в их департаменте выписал из Америки сноповязалку.
За обедом его дочка не произнесла ни слова.
— Она у нас не всегда такая, — поясняет он. — Послушал бы ты ее без гостей.
В политике ничего не понимает.
— Мы ведь только и знаем, — говорит он, — что считать гроши.
Не ведет никакой отчетности. Все держит в голове.
О любви и не думает.
Несмотря на черную работу, ногти и руки держит в чистоте. Курит некрасиво, как-то официально, и только готовые сигареты.
Мыс ним два совершенно разных человека, зато наши собаки похожи друг на друга как две капли воды.
* Ветер, который умеет перелистывать страницы, но не умеет читать.
— Десять франков у меня давным-давно лежат. А вот за монетой в сорок су пришлось побегать.
Ей семьдесят один год. Всю жизнь проходила за коровами по высокой траве, с мокрым подолом, и никогда ей не хватало времени сварить себе похлебку: вся ее еда ломоть хлеба и яблоко. Она устала, однако ее сильно поредевшие, а когда-то густые волосы не поседели.
* До самой смерти мне следовало бы подбирать пять досье:
1. Религия. 2. Политика, то есть социальные вопросы. 3. Мораль, то есть внутренняя жизнь, счастье.4. Искусство, то есть литература. 5. То, что я могу усвоить из науки.
* Самые страстные дискуссии следовало бы заканчивать словами: «И кроме того, ведь все мы скоро умрем».
* Не быть Виктором Гюго: это может привести в ярость!
* Александр Натансон
[81]говорит мне:— Мы хотим, чтобы вы издавались у нас. У нас уже есть Капюс, Бернар, Доннэй. Нам нужны только такие, как вы. Да, это наше желание, наша слабость, наш каприз. При мысли, что вы станете нашим, сердце радуется.
— Хорошо, — говорю я. — Так вот что я вам предлагаю…
— Да, — говорит он, уже насторожившись. — Но наши возможности ограничены. Это не выйдет за пределы возможностей?
— Я вам дам книгу, а вы ее издадите пятитысячным тиражом.
— Посмотрим.
И он, видимо, решает, что разговаривает с Мендесом или Мезруа. Он не понимает, что я охотнее продам ему свою шкуру, — только что он с ней станет делать? — чем допущу, чтобы он потерпел убыток на моей книге.
Я объясняю Атису, чего хочу: занять денег у издателя — это лучше, чем у коммерсанта, — и вернуть долг книгами, а если книг не хватит, то домом, когда его продам, наследством, когда его получу.
— Нет ничего проще, — говорит он. — Удивительно только, что вы не требуете большего.
И будущее мне представляется в ярко-розовом свете.