Дневник А.С. Суворина

Сегодня ехал из театра на извозчике. Он — Новгор. губ., Старо-русскаго уезда, за С. Руссой 35 верст, Игнатием зовут. — «Сколько лет?» — «61-й». — А у него все волосы и борода черная. Лицо, как у 35 летнего. Говорит мне, что жена у него двумя годами старше его, 9 человек родила и только спереди зубов двух нет, а то как 17-летняя девушка. Он никогда не пил ни водки, ни пива и не курил. Только 4 рюмки коньяку выпил на свадьбе у брата, 30 лет тому назад. Болен никогда не был. У сына его 6 человек детей. Отец пил. «Я насмотрелся на него и не пил. Он умер, когда мне было 24 года». Зарабатывает в зиму до 100 руб., летом не ездит. Говорит, что их ремесло такое, что коли пить, то ничего не заработаешь.

8 февраля.

Завтракал у К. Е. Маковского. Было человек 30. Жена его называет не иначе, как Константин Георгиевич. Выносили детей, даже 3 месячного младенца, на руках у мамки. Девочка обошла всех и все целовали ее ручку, а мальчик тоже всех обошел и подставлял свою щеку для поцелуя. Может быть, это превосходно, а, может, и не надо.

* * *

Н. Ф. Сазонов говорил мне, что государь желает учредить в Эрмитаже представления русских пьес. Всеволожский сказал ему, что так как «Не пойман не вор» и «Он в отставке» нравятся, то не напишу ли я 2-х-актную вещь для этого театра, причем цензура будет самая снисходительная, так что можно писать гораздо свободнее, чем для театра вообще.

* * *

С. И. Сазонова говорила, что вчера на собрании «Союза» говорили, будто я наговорил мин. внут. дел об этом союзе не весть что. Я министра видел в ноябре и никогда не говорил о писателях с ним. Подлая сплетня пойдет гулять.

11 февраля.

Был у Л. Н. Толстого, который не был в Петербурге 20 лет. Остановился у Олсуфьева, Фонтанка 14. У него были Ге, Чертков и баронесса Икскуль. Черткова высылают заграницу, у него был обыск, отобрали бумаги о духоборах. О «Чайке» Чехова Л.Н. сказал что это вздор, ничего не стоящий, что она написана, как Ибсен пишет.

— «Нагорожено чего-то, а для чего оно, неизвестно. А Европа кричит «превосходно». Чехов самый талантливый из всех, но «Чайка» очень плоха».

— «Чехов умер бы, если б ему сказать, что вы так думаете. Вы не говорите ему этого».

— «Я ему скажу, но мягко, и удивлюсь, если он так огорчится. У всякого есть слабые вещи».

Заговорили о государе.

— «Вам бы поехать к нему, вы бы его убедили».

— «Если жену свою не убедишь», — сказал Л.Н. — «то государя уж и подавно.»

— «Ну, жена другое дело, она слишком близка»…

— «А государь слишком далек», — сказал Толстой.

О нормировке рабочего дня: не понимает, зачем это, это только стесняет рабочего, он хочет работать, а ему не дают. Надобна свобода рабочих. Есть движение на земле, а земли нет.

— «А стачки?»

— «Что ж стачки? Генри Джорж справедливо говорит, что стачки можно уподобить двум богачам, которые стоят на берегу моря и бросают в него червонцы. Один бросит один золотой, другой два; первый два, второй три, и т. д. без конца».

О «Чайке» еще говорил Толстой:

— «Литераторов не следует выставлять: нас очень мало и нами не интересуются». Лучшее в пьесе — монолог писателя, — это автобиографич. черты, но их можно было написать отдельно или в письме; в драме они ни к селу, ни к городу. В «Моей жизни» у Чехова герой читает столяру Островского, и столяр говорит: «Все может быть, все может быть». Если б этому столяру прочесть «Чайку», он не сказал бы: «все может быть».

Л. Н. Толстой говорил, что жить осталось мало, а сказать и сделать ему хочется еще очень много. Он торопится и работает постоянно.

17 февраля.

Был на репетиции «Катастрофы» (бенефис Холмской). Пришел ко мне в ложу художник Куинджи, Архип Ив., и нескладно и медленно стал рассказывать о беспорядках в Акад. Художеств; ректор оскорбил ученика «руки по швам! выведите его вон!». Все вступились за оскорбленного. Ректор вел себя трусливо. Собрался совет. Положили исключить всех, кто завтра не придет в Академию. Один Куинджи остался при особом мнении. Тогда профессора и И. И. Толстой отменили свое решение. Толстой позволил сходку, на которой разгорались страсти. Рассказывая, Куинджи все выставлял, что его все ученики любят и уважают, что он ничего не знал, что он явился на сходку, где сказал, что, если ученики уважают его, то пусть приходят все на работу. Узнав об этом, Толстой запер Академию и никого не пустил, к самому Куинджи никого не пустили, не пустили Менделеева. В конце концов Толстой написал Куинджи (я читал письмо), что он докладывал великому князю 2 часа, и вел. кн. велел ему подать в отставку. Очевидно, тут что нибудь не так Куинджи говорил, что с Толстым 7 лет был он в самых лучших отношениях, что Толстой ничего не делал, не посоветовавшись с ним, а в данном случае «он помешался» и стал делать по своему, и получилось что-то невероятное. Часа два он мне рассказывал, нескладно, полуфразами.

— «Если с вами так поступили несправедливо, то остальные профессора должны бы подать в отставку».

— «Они боятся. Все пристроились. У Репина такая квартира, точно церковь, за 10 тысяч такой не найдешь».

18 февраля.