Дневник А.С. Суворина

Без 10 м. 3, на 2 сентября.

Встал, чтобы записать сон. Мы — в деревне, но она не напоминает наше Никольское. Около нас дорога, до которой косогором, и затем река с мостом. На мосту стоит Л. Н. Толстой, а с ним несколько человек. Он, будто, везет в нашу типографию рукопись. Я бегу, чтоб поздравить — его с 50-летием. — «Поздравляю вас, Л.Н.» — «Ну что там», — говорит он. — «Действительно, говорю, вас и поздравлять нечего: вы можете нас всех поздравить, что вы 50 лет работаете». Беру часть рукописей и бегу домой. Разбираю их, смотрю отрывки из русской истории и еще какие-то огрызки и наброски. А время идет. Он может приехать в типографию, а я не буду там, а рукописи я взял, как будто, с тем расчетом, что успею пересмотреть их и привезу в типографию раньше, чем он туда приедет. Торопливо говорю, чтоб запрягали лошадей. Но тут извозчики возле. Один подъезжает и говорит, что довезет. Я еду и на какой то городской улице останавливаюсь около длинного одноэтажного дома, окна которого почти наравне с тротуаром. Это, будто бы, наш дом. Около него стоит Л. Н. Толстой с своими знакомыми. Окна в доме отворены. Я слезаю с извозчика, подхожу к Л.Н., и разговариваем. Вдруг из дома голос Анны Ивановны: «Л.Н., не хотите ли чаю напиться?» Думаю, зачем это она? Но Л.Н. идет в дом, за ним и другие. Входим в зал, откосо разделенный да две части. В одной идет служба, как будто, всенощную служат, в другой Л.Н. и мы все. Какой-то человек, смотрю, начинает закрывать занавесью, расписанною иконами, как на иконостасах, ту половину залы, где идет служба. Человек этот, среднего роста в сером нанковом кафтане, еще не успел задвинуть занавес, Л.Н., смотрю, надевает через голову старую епитрахиль и старую ризу и намеревается тоже служить, мне это неприятно, думаю, станут говорить, что в доме у меня служил Толстой обедню и пойдет кавардак. Я ухожу в соседнюю комнату, темную, где тоже люди стоят. Вдруг слышу голос Анны Ив., резкий со слезой: «Не сметь, не сметь, не сметь». И только эти слова. Ну, думаю. Анна Ив. затеяла скандал — не позволяет служить Толстому, и я спешу в зал. Л.Н. стоит в ризе лицом к углу, где икона, а в нескольких шагах от него Ан. Ив. и продолжает говорить: «не сметь» и еще какие то слова. Я подхожу и раздумываю, что мне делать, как вдруг вижу Горбунова: он во фраке, на груди блестит белье, сидит не к спинке стула спиною, а боком к спинке, и одна рука лежит на спинке стула Он смотрит спокойно на Толстого и Ан. Ив., а я на него и думаю, да ведь он умер. Но он такой живой, что я начинаю сомневаться в его смерти. Повернувшись вправо, вижу Л.Н. снимает ризу, борода у него вся в колючках, которые торчат из нее и придают его лицу неприятное выражение. Тут я проснулся, встал и пошел посмотреть в передним на часы, было 3 без 10 м., потом в кабинет и записал сон.

4 сентября.

Приехал из Ялты Орленев с каким то актером. Я пригласил его телеграммой. У меня жил Глаголин, который узнал адрес Орленева от старого театрала в Одессе. Уверял, что он целовал мою телеграмму, плакал, просил прощения за то, что воспользовался моей пьесой, просил позволить ему играть на нашем театре с 1-го дек. на жалованья, которое получают Тинский, Михайлов и др. Я уехал вместе с Орленевым и Василием в Москву, чтоб увидаться с Чеховым. Провел там два дня, почти все время с Чеховым, у него, в его доме. Все время дружески говорили о разных вещах, преимущественно о литературе. Он удивлялся, что Горького считают заграницей предводителем социализма. — «Не социализма, а революции», — заметил я. Чехов этого не понимал. Я, напротив, понимаю. В его повестях везде слышится протест и бодрость. Его босяки как будто говорят: «мы чувствуем в себе огромную силу и мы победим». Популярность Горького задевает самолюбие Чехова. — «Прежде говорили: Чехов и Потапенко, я это пережил. Теперь говорят: Чехов и Горький». Он хотел сказать, что и это переживет. Но его слова: Горький через три года ничего не будет значить, потому что ему не о чем будет писать. Я этого не думаю.

— «Правда ли, что он больной?»

— «У него тоже, что у меня — туберкулез. Но он здоровее меня. Вы знаете, что ему везде позволено жить. Не найдено никаких оснований для того, чтоб высылать его из одного города в другой».

Он сообщил мне, что вместе с Короленко они подали в академию протест против исключения Горького из академиков и заявили, что снимают с себя звание академиков. Ответа на это не получили. Предлагали Толстому, но он сказал, что не считает себя академиком. «А я знаю, — сказал Чехов, — что он подавал голос за Боборыкина, значит, считает себя академиком».

— «Толстой человек слабый», — говорил Чехов, наблюдая его во время болезни.

Познакомился у него с Дорошевичем. Говорили о Пасхаловой и ее муже. Д. уверял, что у Рощина-Инсарова начинался прогрессивный паралич.

6 сентября.