Дневник А.С. Суворина

«Я своим собакам поставлю памятник в Сальпетриере. Вальян написал о тех, которые собирают животных, ухаживают за ними, что это вырождение, сильные люди были сильны на войне, не сантиментальничали и т. д., я тоже к вырождению принадлежу. Я зоофил, но мне всегда приходит в голову, что есть люди сильные, которые были тоже зоофилы. Леонардо да-Винчи, например, был художник, инженер, скульптор, ученый, а он ходил на рынки, покупал птиц и отпускал их на свободу. У Шекспира можно найти много мест, где он говорит о любви к животным. Человек менее гениальный, Гюго, смеялся над котятками. Все это зоофилы, и в такой компании не стыдно быть. Зверя воспитывают, ласкают, приручают, даже кормят его из своих рук, напр., оленя, а потом вдруг берут ружье и нападают на несчастного, убивают его и несут, как трофеи, и хвастаются убийством»…

— «Ну, ты опять за свое», — сказала жена и обратилась ко мне:

— «Вы охотник?»

— «Нет, madame».

— «Да, опять за свое. Я не могу выносить этого и равнодушно говорить об этом. Какой-то праздник убийства делают, радуются, кричат, глаза горят. — Что же восставать против тех, которые убивают людей, взрывают динамитом, против войны? Это тоже спорт. — Убивайте, убивайте, — увидите, до чего дождетесь. L’ame moderne не выносит этого».

После обеда я сказал ему о «голубиных садках».

Он живо подхватил.

— «Да, да это возмутительно. И такую охоту любят более всего дамы, преимущественно, француженки, испанки, русские. Поверьте, это самые худшие женщины делают. Такие, которые не заслуживают ничего».

И он сделал презрительную улыбку.

После обеда Шарко много говорил о гипнотизме. Любимов сказал, что он никогда не делает опытов над животными. Вспоминали Боткина и его семью, жену, зятя его и его жену. Это был замечательный человек. Я сказал, что теперь нет такого авторитетного.

— «Çа viendra», — сказал он, — «нельзя все разом. У вас есть хорошие медики. У вас все еще только начинается».

Я сказал, что имя Шарко теперь суют всюду — и в телепатию, и в спиритизм, и в книги о бессмертии души.

— «Да, и меня уже называют отсталым. Я открыл им ящик Пандоры, они ухватились за все, что вылетало из него, извратили многое, многое стали развивать и бросают вперед, в воздух. Но все это пройдет, и, может быть, останется только то, что открыл Шарко. Я не знаю, существуют ли привидения, я их не видал, а потому не стану говорить ни за, ни против. Говорят, можно гипнотизировать на расстоянии. Я этого не знаю. У меня и своего дела очень много. Поверьте, чтобы доказать и малые явления, надо очень много труда и метода. Если бы я стал за всем гоняться, во что бы обратился мозг мой? Частички моего мозга перепутались бы. Надо иметь «bon sens». Я не знаю, есть ли на русском языке такое слово, но «bon sens» должен руководить. Бессмертие души — хорошо бы, я бы этого желал, но вечно жить в раю и слушать ту же музыку, это скучно».

— «А ангелы наверно плохие композиторы», — сказал я. — Он улыбнулся.

— «В науке надо еще искусство, уменье проверять опыты, избрать их, направлять их. Недостаточно быть ученым, надо быть еще артистом».

Когда он с любовью показывал артистические вещи, которыми наполнены несколько комнат, я сказал ему, что он столько же ученый, сколько артист. Он отвечал:

— «Presque».

Потом изложил свой взгляд на «переведение» одного человека в другого.

— «Личность одного человека можно перевести в другого, случаи такие видел, но это редкость. Вообще гипнотизм — это патология, а не физиология. Такие типы, которые вы видели в Сальпетриере, — очень редки, может быть, десять за все время. Но гипнотизм встречается всюду, и среди женщин, и среди мужчин. Даже среди ваших гвардейцев, среди пруссаков, как во времена Фридриха II, есть истеричные люди. Не смотрите, что на вид они так крепки, — и с гвардейцем может сделаться истерика. Милитаризм доводит до этого. Что сталось с солдатами Фридриха II, то будет и с новыми, — все больше и больше истерических явлений. У женщин двойственность чаще: сплошь и рядом сегодня встречаешь ее в одном настроении, завтра в другом и притом противоположном. Они не лгут, но это вследствие истеричности. Бывает, что два состояния, как в Сальпетриере, которые друг друга совсем не знают, но бывает так, что одно состояние знает другое, но уже это другое не знает первого».

— «Французы ставят Корнеля и Расина выше Шекспира», — сказал я.

— «Это естественно. Чтобы понимать Шекспира, надо читать его в подлиннике, а его язык — не современный, в нем много слов и выражений устарелых, которых нет в современном английском языке. Я говорю охотно по английски, и так как я изучал Шекспира, то часто употребляю шекспировские слова, и англичане мне это замечают. Красоту и величие писателя можно ценить только в подлиннике, и понятно, что французы, среди которых мало распространен английский язык, не ценят Шекспира в его настоящую величину»…

Разговор о Ламброзо и Монтегацца:

— «Это — Vulgarisateurs, которые все упрощают и обобщают».