Дневник А.С. Суворина

О поэте Верлене Толстой не понимает, почему о нем пишут. Он читал его. По поводу декадентов сказал об интеллигентном обществе «это — паразитная вошь на народном теле, а ее еще утешают литературой».

Чехову он сказал:

— «Я жалею, что давал вам читать «Воскресенье».

— «Почему?»

— «Да потому что теперь там не осталось камня на камне, все переделано».

— «Дадите мне прочесть теперь?»

— «Когда кончу — дам».

Графиня показывала его корректуры. Теперь уже не она, а дочери работают над перепиской.

Смерть пыталась зайти в их дом. Сначала графиня болела, потом он. У него камни в почках и он страшно страдает; на счастье не так это часто. Он спит внизу. В последний раз от мучительной боли он не мог терпеть дольше, поднялся вверх, по лестнице, и упал в зале. Он кричал. Ему ставят горчишники, горячие компрессы; лекарств не принимает.

Толстой о Софокле говорил: «он пишет о том, что считает самым важным».

17 февраля.

Приехал в Петербург, читал в «Гражданине», от 18 февраля, об Александре III: «Миропомазанный глаз ясно и твердо отличал правду от лжи, фразу от дела, холопство от преданности, вельможу от куртизана, заслугу от сделки, твердое убеждение от шатающегося оппортунизма»! — Ловко!!

* * *

В «Северном Вестнике» печатает свои воспоминания Тучкова-Огарева. В февральской книжке, стр. 87–89, она рассказывает о Ш. (Шелгуновой), которая бросила мужа, сошлась с С. С. (Серно-Соловьевич), от него родила сына и отправила его к мужу. Потом С. С. посадили в дом умалишенных. Шелгунова названа буквою Ш, Серно-Соловьевич — С. С., но в другом месте — полной фамилией, а потом и на стр. 88 тоже полной фамилией. Сама Шелгунова умна, сын ее тоже умен. Он пошел к Л. Я. Гуревич для объяснений с ней и плюнул ей в лицо.

3 марта.

Вчера рассердился на заметку о праздновании 20-летия газеты. В заметке названы подарки, поднесенные мне, а ни слова нет о том, что я дал 5000 руб. в кассу наборщиков и 10 000 руб. в кассу сотрудников. К тому же заметка явилась на другой день. Никто не удосужился написать несколько строк. На обеде тронула меня речь Андриевского, который признал во мне писательский талант и сказал, что придет время, когда меня будут «изучать». Это черезчур. Я написал ему письмо, когда пришел домой, благодарил его. М. Г. Черняев сказал два слова о том, чем он обязан «Новому Времени», а я тут тоже сказал чем «Новое Время» ему обязано, то-есть тем, что он заимствовал у нас план командования сербскими войсками… поехал в Сербию, проникся сочувствием к «угнетенным братьям».

* * *

Когда 12 февраля я был у Толстого, он говорил, что Казнаков был глуп. — «Вы были с ним знакомы»? — спросил он. — «Нет, я познакомился с ним у Богдановича, но он сразу ушел и мы не сказали друг другу и пяти слов». — «Он произвел на меня впечатление крайне неважное», — добавил Толстой.

* * *

Кайгородов говорил, что вел. кн. Константин Константинович заинтересовался двумя приложениями к «Нов. Времени» и вызывается сказать о них государю. Я говорил, что приложения но настолько ценны. В 1888 году я подавал прошение графу Е. М. Игнатьеву и министру Д. А. Толстому о том, чтобы испросили высочайшего соизволения на счет приложений. Но министр не довел моего прошения до государя. Два раза возил меня Игнатьев в главное управление и сказал, что на столе у него лежала книга «Правда о России» Стэда, который был у меня и которому я рассказывал о приложениях. Он взял мой рассказ и поместил в своей книге. Книга Стэда была в руках у министра, отмеченная бумажками, которые высовывались из нее, и я подумал, что Толстой, прочитав это, не довел до сведения государя моего прошения.

23 марта.

Сегодня страстная суббота. Был с Чеховым в Александро-Невской лавре и, по обыкновению, пошел на могилу моих мертвых.

Сколько трагического зарыто в этих могилах, сколько скорби и ужаса! Если бы они встали и рассказали всю правду, ничего не скрывая ни о себе, ни о других своих близких, какая бы это повесть вышла! Литература знает только поверхность человеческой жизни, и если чтение — такая потребность, то потому, что всякий человек чувствует себя в книге, которую читает, и ищет там самого себя.

На могиле Горбунова мы открыли фонарь, висевший на кресте, вынули оттуда лампаду, и зажгли ее. Я сказал: Христос воскресе, Иван Федорович! Могилу его я узнал по ленте от венка, на которой стояло: «Новое Время». Около его могилы — могила Костылева, профессора земледелия, который, кажется, потом был директором департамента министерства государственных имуществ. На ленте от венка написано: «Защитнику правды». Говорят, он был из крестьян, как и Горбунов. Горбунов скрывал всегда свое происхождение. Странно это.

* * *

Какие тяжелые условия печати! Возились, возились со статьей Лебедева о растрате денежной. В статье — эффектный конец. Надо было ее показать. Только похвалы печатаешь с легким сердцем, а чуть тронешь этих «государственных людей», которые в сущности — государственные недоноски и дегенераты, и начинаешь вилять, и злиться в душе и на себя и на свое холопство, которое нет возможности скинуть.

* * *