Дневник библиотекаря Хильдегарт

В студенческие годы я иногда подрабатывала на каникулах в маленькой сельской избе-читальне.

Это и вправду была изба. Темноватая, пахнущая пыльной геранью, ламповым керосином и старыми газетами. На длинных занозистых полках вперемешку стояли тома из собрания сочинений Ленина, книги по животноводству, истрёпанные останки детективных романов, полузапрещённые Камю и Сартр в чьих-то сомнительных переводах, подшивки «Роман-газеты» и тяжеловесные, благоухающие формалином раритеты с иллюстрациями Билибина и Доре. Я часами пыталась внести в расстановку всего это великолепия хотя бы подобие некоторой системы. Книги не спорили и не сопротивлялись, но через пару дней вновь тихо, без шума и скандала, оказывались на своих местах.

Самыми частыми моими посетителями были хмурые подростки, которые брали у меня Толстого и Чехова, подолгу с ненавистью смотрели на их обложки, а затем быстро запихивали их обратно на стеллажи и, мысленно сплюнув, бежали прочь. Приходили и люди помладше, в которых школа ещё не успела воспитать отвращение к чтению. С этими мы подолгу обсуждали подробности походов Александра Македонского, которые я черпала из Плутарха, а они – из романов Лидии Воронковой, что, соответственно, являлось причиной наших бурных разногласий в трактовке того или иного исторического факта. Самым же младшим из моих постоянных читателей был Лёнечка. Думаю, в то время ему было около шести лет. Он был разговорчивый малый, но, к сожалению, я совершенно не знала его языка, и это очень затрудняло нашу коммуникацию.

— Скажите, а вы сами-то его хорошо понимаете? - осторожно спрашивала я у матери Лёнечки, приводившей его ко мне по утрам.

— Да какое там! – весело отвечала мать. - Так, кой-чего понимаю. Но мало. Лопочет чегой-то целыми днями – как его поймёшь!

– Ведь он уже большой мальчик, - не отставала я, мучаясь при этом неловкостью от собственной бестактной настырности. – Шесть лет ведь ему, да? А говорит, как двухлетний. Надо же, наверное, что-то с этим делать? Заниматься с ним как-то… и вообще?

– Да кто ж с ним будет заниматься? - отмахивалась мать и улыбалась кроткой отсутствующей улыбкой. – Ничего-о, выправится. Я сама, вон, до четырёх лет вообще не говорила. Ну, дурачок он у меня, ну – что ж делать? Уж какой есть.

— Логопеду бы его показать, - бормотала я, хорошо понимая, что говорю чушь.- Или психоневрологу.

— И-и-и… Какие ж тут мопеды-логопеды! – смеялась мать. – Ладно уж. Что будет, то будет. Вы уж не гоните его, пусть он посидит у вас тихонечко часочек-другой… а я скоро обернусь. Он смирный мальчик-то, не озорник. Пусть уж посидит, а?

Лёнечка и вправду был смирный и нетребовательный читатель. Он мог подолгу возить из угла в угол облупленную пожарную машину со сломанной лестницей и задумчиво гудеть в такт её движению. Или рисовать на старых инвентарных книгах длинные волнообразные полосы и кружочки. Или рассматривать книги с гравюрами Доре и рисунками Билибина, которые я раскладывала перед ним, предварительно обыскав его и отобрав все пишущие и колющие предметы. Он листал их, тыкая пальцем в буквы, и размеренно сопел. Почему-то особенно он привязался к подарочному изданию Шекспира в оформлении Бродского. Разглядывая его, он увлечённо рассуждал сам с собой, но сколько я ни прислушивалась, не могла разобрать в его речах ни одного знакомого мне слова.

Незадолго до своего отъезда в город я подарила ему пластмассового суслика. Суслик стоял на задних лапах, подбоченившись и вздёрнув подбородок, и с гордым вызовом смотрел прямо перед собой Лёнечка восхищённо ахнул, повертел его в руках, а потом сказал:

— Налентава пакос.

— Да, да, - привычно покивала я. – Мир, дружба, одним словом.

— Налентава покос, да? – с неожиданной настойчивостью повторил он и потащил меня за рукав к полке с русской поэзией.

— Ты что, Лёнечка? Тебе чего? – удивилась я.

— Во! – торжествующе вскричал он, открыв томик стихов Лермонтова и тыча пальцем в его портрет. На портрете Лермонтов стоял в полный рост, подбоченившись и вздёрнув подбородок, и с гордым вызовом глядел прямо перед собой.

— Налентава покос, кляди! – в третий раз повторил Лёнечка и засмеялся.

— Да, - сказала я, с трудом оправляясь от потрясения. – Правда, на Лермонтова похож. Просто вылитый. А ты откуда Лермонтова знаешь?

— Асюда, - просто ответил Лёнечка, показывая на книжку, а затем захлопнул её и заголосил с интонациями Ахмадуллиной. – Пилеит паласатиноки! В амани моля калабом! То итит он тлане далёти? То кни он тлаю ладном?

— Вот это да, - сказала я. – Лёнчик, а что такое «парус»?

— На кабле палас, - пожав плечами, ответил он.

— Да, на корабле…А почему он «одинокий»?

— Адин таму та, - так же невозмутимо ответил он.

— Точно. Потому что один. А «море»? Ты знаешь, что такое «море»?

— Батое, калабое, и там ибы тлавют, и каблики, и паходы!

— Большое, голубое… да, да. Всё верно. Лёнечка, а кто тебя научил этим стихам?

— Баба, - сказал Лёнечка, слегка нахмурившись, и потянулся за «Сказками» Пушкина. Через несколько минут выяснилось, что их он тоже знает наизусть.