Дневник библиотекаря Хильдегарт

Так и не удалось убедить его в том, что мама имела в виду совсем другое. Целый день он куксился, кидался в стенку кубиками и демонстративно дулся в углу. И только картинка в томике Лермонтова, на которой Печорин нарисован невозможным красавцем в усах, эполетах и пистолетах, слегка примирила его с осознанием того, что он – лишний человек. К вечеру он успокоился, приосанился, сделал гордо-равнодушное лицо и встал к окну, скрестив на груди руки. Нельзя не признать, что мужчинам его типа эта поза очень к лицу.

***

Юлька

Мы с Юлькой идём по просёлочной дороге. Дорога вздыхает и хлюпает глубокими ледяными лужами под оплывающим снегом. Юлька тоже вздыхает и хлюпает носом и сапогами. Наконец не выдерживает и принимается осторожно готовить почву для будущего бунта:

— Знаешь, что… А если я не могу больше идти?

— Как это – ты не можешь?

— Не могу – и всё! Уста-а-ала.

— Совсем не можешь?

— Совсем.

— Тогда мне придётся тебя здесь оставить.

— Ну, тё-оть Тань... Ну, я правда уже не могу!

— Перестань ныть и возьми себя в руки. Скоро придём.

— Как это – возьми себя в руки?

— Вот так. Возьми и не капризничай.

Надувается, как мышь, и некоторое время шлёпает по снегу молча, что-то обдумывая.

— А можно я – знаешь, что?

— Что?

— Можно я себя не в руки, а на ручки возьму?

— Ну, бери.

Смотрит на меня, серьёзно кивает и ковыляет дальше, тихо улыбаясь и покачивая себя на ручках. Теперь у неё совсем другое лицо – не надутое и не капризное, а одновременно и разнеженное, и заботливое. Мне становится завидно. Кряхтя, я тоже беру себя на ручки, обхватываю за шею, обнимаю покрепче и несу вперёд. Но Юлькина ноша явно легче моей, поэтому, пройдя таким образом несколько шагов, я крякаю, спускаю себя на снег и предлагаю Юльке:

— Слушай! А давай лучше я тебя на ручках понесу?

Но Юлька уже не торопится передавать мне свою драгоценную ношу. Снисходительно смотрит на меня из-под козырька розовой шапки, шмыгает носом и мотает головой:

— Не-е-е… Я сама уж. А то уронишь ещё, я тебя знаю…

Перехватывает себя покрепче, прижимается к себе щекой и тащит дальше, осторожно ступая по хлюпающей ледяной каше.

10 февраль 2009 г. Дядя Коля Зверский Царь

На каникулы меня всегда возили в деревню. На все три месяца – с начала июня до конца августа. И обязательно – на машине. Своей машины у нас, конечно, не было, и дедушка каждый раз добывал какого-нибудь корявого чёрного мастодонта с закрытым кузовом, но без скамеек. Мы с сестрой сидели на коробках с консервами, цеплялись за борта и из гордости делали вид друг перед другом, что нас не тошнит. Мне это удавалось лучше, потому что меня действительно редко тошнило, а сестра к концу пути обычно была уже совсем задумчивая и зелёная; сидела, уткнувшись лбом в коленки, и только изредка всхлипывала на тему, почему же мы не поехали на электричке.

А на электричке было нельзя. Непременно нужна была машина. Чтобы увезти с собой все тюки и коробки с запасом продуктов на три месяца. Потому что в деревне в те времена продукты не продавались. Магазин - был, а продуктов в нём – не было.

Что продавалось в этом магазине, я сейчас уже толком не помню. Помню, что там точно продавались чеснок и водка. Связками чеснока были увешены все стены, как при угрозе большого нашествия вампиров, и там же, вдоль стен, стояли друг на друге ящики с белыми бутылками. А два раза в неделю на большой машине привозили хлеб. За хлебом немедленно выстраивалась очередь – каждый раз одинаково длинная, потому что давали по две буханки в одни руки: одну – чёрного и одну – белого. Нас тоже посылали в эту очередь, потому что запастись хлебом на три месяца всё равно было невозможно. И мы подолгу стояли в пахнущем чесноком и соломой дощатом пространстве, слушали рассудительный старушечий мат и стариковский табачный беззубый хохот и предвкушали, как поцелуем тёплую корочку. Почему-то мы всегда целовались с этими буханками. Кто ввёл такой обычай, совершенно не помню, но помню, что целовать их было не менее приятно и вкусно, чем потом есть.

Двух жителей деревни очередь всегда безропотно пропускала вперёд. Это были деревенские дурачки, оба – Коли, но притом совершенно разные. Вообще деревенские дураки бывают двух типов: блаженные и пророки. Первых любят и жалеют, вторых боятся и уважают. Коля Кылькин был блаженный. Он был ещё не старый, вечно пьяненький и вечно счастливый. Никаких буханок он сроду не брал, а каждый раз просил продавщицу отрезать ему горбушечку и налить стаканчик. Умилённо глядел на стакан, крестился на угол с чесночной связкой, светло улыбался и говорил:

— Ну, прими, Господи, не за грех, прими за лекарство!